доллара, глядит в нее и — открывается ослепительное видение: царь мира, Джиппи Морган. В котелке, надвинутом на глаза, он поднимается по ступеням нью-йоркской биржи. Двадцать тысяч глаз впиваются в его длинное, мертвенное лицо. Если сигара у него в левом углу рта, — девизы летят вниз. В шикарных особняках пишут предсмертные записки и стреляются. На заводах рассчитывают рабочих. Жалкий обыватель, скопивший доллар на черный день, — с растрепанной головой бежит менять бумажку.
Назавтра Джиппи Морган в надвинутом на глаза котелке поднимается по ступеням биржи. Длинное лицо его — мертвенно. Сигара — в правом углу рта… Девизы летят вверх. В шикарных особняках (других) пишут предсмертные записки и стреляются. На рынках исчезают продукты. Рабочие безумными глазами глядят в витрины съестных лавок. Жалкий обыватель, разменявший давеча валюту, видит, как денежные знаки гниют у него между пальцами.
Еще не такие чудеса можно увидеть, если хорошенько вглядеться в длинную зелененькую бумажку. При внимании можно увидеть толпы людей, пораженных горячкой голода и отчаяния. Пожарища. Летящие стекла великолепных зданий. Дымы выстрелов. Клубки трамвайных проводов. Грузовики, ощетиненные штыками. Красные знамена. Черные знамена… Черный, черный цвет покрывает Европу.
А там (в Москве) на трехгранном обелиске написано: «Кто не работает, тот не ест». Там утверждают, что истина — в справедливости; справедливость в том, чтобы каждый осуществил право на жизнь; право на жизнь — труд. Государство берет на себя эту задачу — провести в жизнь эти принципы. Это волевое устремление проявляется в диктатуре. Диктатура государственной власти действует между крайними точками: военной борьбой и неподвижностью растительной жизни. Идея государства (коллектив) мыслится выше идеи личности. Коллектив понимается как понятие качественное, а не количественное (то есть собрание личностей). Личность свободна, покуда ее воля не направляется на разрушение коллектива. Такова Россия в пятый год революции, через девять лет после начала мировой войны.
В этой суровой картине как будто — противоречие. Цель революции (русской) — совершенное раскрепощение личности от государственных, экономических и социальных зависимостей. А между тем в России личность более подчинена коллективу, чем вне России. Это так. По этому поводу многие негодуют и сердятся. Но разве во время битвы солдат ищет свободы? — Он ищет победы. Россия живет сейчас под знаком воли к победе. Она вся в движении, в устремлении, она еще живет исторически, быт еще — текуч, вода еще не отстоялась. Государственная власть — организует и строит. Задачи трудны и грандиозны; Россия раскинута на полмира.
В России личность идет к освобождению, через утверждение и создание мощного государства. В Европе (в 1923 г.) личность свободна. Индивидуум осуществляет свою свободу на ступенях биржи, спекулируя девизами. И пусть прекрасные одиночки пишут прекрасные книги о свободе духа, — молодой человек в черепаховых очках заставит мечтателей есть картофельную шелуху, а завтра — дышать свежим воздухом за неимением пищевых продуктов, а послезавтра — таскать кирпичи на стройку шикарного особняка (где молодой человек, конечно, застрелится, не угадав в один прекрасный день — в каком углу сигара у Джиппи Моргана).
Итак, пока что, молодой человек в черепаховых очках покупает резиновую палку: «Нужно решительно покончить с революцией». Вот с ним и встречается теперь Россия, — с этим человекоподобным. Борьба не скорая, не легкая. Борьба последышей мира старого с первым поколением нового мира.
Я вижу иронические улыбки. О, не улыбайтесь так поспешно. Подождемте немного, не более года. Ведь события идут так стремительно, как будто мы перелистываем книгу истории. Ведь еще недавно о России говорили не иначе, как о стране голода и ужаса, а нынче государством готовится к вывозу излишек урожая в двести миллионов пудов. Ведь распавшееся на части государство собрано вновь. Ведь в то время когда силы европейского рабочего направлены на минимум, — на удержание за собой права не умереть с голоду, — силы русского рабочего направлены на максимум — на возрождение и укрепление своего государства.
Все это так. То, что в России, — несовершенно. Но именно в русской революции загорелась полоса новой зари. Чудовищное время, когда у человека вместо лица — высокая валюта, — минет. Мы очнемся когда-нибудь от этого тошного сна. Океаны не могут мгновенно высохнуть, земля не лишится в одни сутки зеленого покрова. Человечество не может сразу безнадежно пропасть. Отпадает умершая ветвь культуры, и рядом расцветает новая. Старая культура под знаком: «Человек человеку — волк», — дошла до резиновых палок. Она будет бороться и сопротивляться, но года ее сочтены. Эта эпоха гибели будет ужасна, бесчеловечна, как бесчеловечен человекоподобный в страшной бумажной маске.
Я возвращаюсь домой на трудную жизнь. Но победа будет за теми, в ком пафос правды и справедливости, — за Россией, за народами и классами, которые пойдут с ней, поверят в зарю новой жизни. И тогда увидим с порогов мирных своих жилищ успокоенную землю, мирные поля, волнующиеся хлеба. Птицы будут петь о мире, о покое, о счастье, о благословенном труде на земле, пережившей злые времена.
Волховстрой*
Вдали, у самой земли, — огни, огни в черном небе, точно сто железнодорожных станций зажгли фонари. В морозных облаках — луна, не имеющая никакого отношения к настоящей статье.
Морозно, скрипят телеги. Торчат плетни. Сбоку тянутся по канавам и огородам рельсы узкоколейки. Милый молодой человек, встретивший нас, указывает рукой туда, где ничего не видно, и говорит, что вон там — то-то, а там — то-то. Подувает ледяной ветерок.
Но вот, неожиданно, совсем близко, поднимается в небе сквозная громада железнодорожного моста; и сейчас же за заворотом — черный, кипящий Волхов, весь в отблесках света. Дальний, обрывистый берег его — в снегу. На нем рассыпаны тысячи электрических огней. Дымы костров и клубы паровозного дыма. Решетчатые очертания кранов. Шесты, леса, дальше — груды лесов, хаос лесов. Свистки паровозов, дымы, дымы. Линейки бегущих поездов. Грохоты взрывов. Гудки. По отблескивающим струям Волхова сыплют искрами пароходики. Час ночи. Работа на полном ходу. Это Волховстрой.
Года три тому назад здесь был еще семнадцатый век. На мирном Волхове, в порогах, ловили сигов. (О сигах подробно далее.) Убогие деревеньки жили кое-как. По осени местные лоцмана, водившие караваны с хлебом по Волхову, топили честь честью в порогах, ежегодно, две баржи, — непременно с пеклеванной мукой, не портящейся от воды. Купцы так это и знали, и местные жители так это и знали, и когда на реке начинался крик и раздавались древние слова, бежали ото всех деревень таскать из воды муку, которую тут же и покупали по рублю мешок. Шестьдесят тысяч пудов пеклеванной муки, таким образом, распределялось на местных жителей. Бог не обидит, свинья не съест, жили ничего себе.
Но вот в 18 году пришли питерские, сколотили сарай, сложили туда инвентарь, — всего инвентаря было шесть топоров. Питерские сказали, что приехали строить в этом месте гидроэлектрическую станцию на восемьдесят тысяч лошадиных сил, самую большую в Европе. Местные жители ложились на землю от смеха, — шестью топорами инвентаря, на советских деньгах — строить самую большую в Европе станцию! Продолжали ловить сигов.
Но питерские, несмотря на смех местных жителей, духом не упали и продолжали таскать инвентарь. Собирали его со всей России. Возили даже из Туркестана на верблюдах.
Самая работа началась, нужно считать, только с 22 года. Расчет был на скорость и дешевизну. Задача — дать Петрограду восемьдесят тысяч сил (40 тыс. килоуатт) дешевой энергии для освещения и для работы.
Стремительное течение Волхова (три метра в секунду) преграждается плотиной, которая поднимает уровень воды на одиннадцать метров. В половодье вода и лед низвергаются через гребень плотины пятисаженным водопадом.
Плотина не доходит до другого (правого) берега и упирается в монолит, лежащий на кессонах. Отсюда сооружения разветвляются как бы вилкой: направо тянется высокая ледозащитная стена; сквозь ее
