стоит, как стояло… Хоть бы на разводку одну антенну протянуть от мужицкой крыши к башне костела! Землю эту, столько столетий содрогавшуюся от панской мазурки, от угрюмой деспотии черного орла, — осеняют сейчас черные тени гигантских козырьков.
Не знаю, — может быть, это все так только кажется из окна вагона.
Мглистое утро. Проносятся мимо опрятные кирпичные домики, крытые черепицей. Падает редкий снежок на прошлогоднюю траву железнодорожной выемки. Все шире пути, за падающим снегом — дымы, неясные очертания газовых хранилищ, труб, — поезд врывается в высокие, без зелени, улицы, грохочет по виадукам, останавливается под корытообразной крышей вокзала, построенного вымершим племенем рослых и бородатых германцев, победителей под Седаном.
Такие вокзалы будут следовать один за другим, — выгадывая время, советский путешественник берет чемоданишко и пересаживается в желто-красный, пахнущий сигарами вагон круговой дороги. Потертые, опрятные куртки служащих, синяя одежда рабочих, — шерстяные шарфы, надвинутые шляпы и кепки. Худые, спокойно-мрачные, усталые лица.
За окнами мчащегося вагона поворачиваются необъятные мглистые перспективы города. Вокзал зоологического сада, — вы в центре западной части Берлина.
Путешественник спускается с перрона по внутренней лестнице в темноватые коридоры и сейчас же выходит на улицу. Влажный зеркальный асфальт. Вереница дремлющих такси, — травяного цвета с пестрой полоской. Немного прохожих, идущих озабоченно и не оглядываясь мимо гениальной системы выкачивания обывательских денег: это витрины магазинов, — с правой и левой стороны сплошь зеркальные, протертые суконками, окаймленные никелем или алюминием огромные окна, где над каждым предметом — изящный кусочек картона с ценой и перечеркнутой старой (прошлого месяца) расценкой. Здесь все построено на внушении, на коротком шоке: вы бежите мимо, взглянули, остановились, у вас возникло желание, — это основной принцип витрины: мгновенное острое желание у мимо бегущего… Заходите в магазин, вам очаровательно предлагают вещь и, кроме того, с тонкой деликатностью, без назойливости, — боже упаси, — еще ряд вещей, углубляющих и дополняющих ваше нововозникшее желание. Вам завертывают все это в хрустящую цветную бумагу, и вы, провожаемый улыбками и пожеланиями, выходите на широкий, без пылинки, тротуар, оторопело раскаиваясь в потраченных деньгах.
Бойтесь этих витрин, они пострашнее сирен Одиссея: мысль фабриканта легкой индустрии и ловкость магазинного продавца далеко опережают ваши потребности и желания: вам на ходу мгновенно создадут новую эмоцию… Вообще-то говоря, — много ли человеку нужно? Берегитесь, — вам набьют карманы таким количеством вещей (подсчитывал — до семидесяти шести мелких предметов), — долго после вы еще будете придумывать, что бы поковырять той или другой штучкой.
Вы сворачиваете на главную артерию, — магазинов еще больше, они еще роскошнее. В перспективе широчайшей улицы с зеркальной мостовой — какие-то звездные скопления витрин, кафе, ресторанов. Каркасы реклам, которые зажгутся с вечерней зарей. «Вот, черт возьми, — думаете вы, — во что превращены томительные трудодни немецких пролетариев!»
На перекрестке стоит с корзиночкой фиалок седая, в истертом пальто, худая женщина (сошедшая с плаката: — «Шесть миллионов безработных»). Фиалки. Весна. Над высокими крышами развеяло туман… Влажная синева, ветер и солнце… За огромными стеклами модного магазина — манекены, — длинные девушки-блондинки с приподнятыми носиками (сверхсовременная красота), — застыв в изящном всплеске рук, будто в изумлении от собственной красоты, одеты в нежно-зеленые ткани, как морская вода весенним утром…
Вы успели заскочить в пансион, оставить там чемоданишко и калоши и — опять на улице. Любопытство к этому зачарованному миру роскоши подходит у вас к двенадцати баллам. Прохожих немного. Вы начинаете замечать, что пожалуй, только вы один изумленно таращите глаза. Прохожие невесело бредут мимо всех этих соблазнов так, будто это — мираж в голодной пустыне, праздная игра воображения. Будто спектакль изобилия и роскоши сыгран и зрители ушли. Вас останавливает молодой, прилично одетый человек и предлагает купить шнурки для башмаков. «Я голоден», — говорит он сурово и тихо. Вы покупаете пять пар шнурков. Через минуту вас останавливает другой молодой человек, протягивает коробку спичек: «Никакой работы. Я голоден…»
Советский путешественник сворачивает к чудовищным окнам обувного магазина. Сапожный храм. Серый ковер в цветах, сверкающие прилавки. Посредине — хрустальные шкапчики-витрины, на бархате — туфли и туфельки, созданные вдохновенным воображением, — все в одной цене: пятнадцать марок пятьдесят пфеннигов. И в храме, кроме вас, — ни одного посетителя, только из-за прилавков — шесть пар горящих приказчичьих глаз. По розовым цветам ковра к вам идет сдержанной иноходью сам шеф магазина. Приветствие с добрым утром. Вас усаживают в сафьяновое кресло, вашу советскую ножку ставят на блистающую медью скамеечку. Две элегантные девушки, стоя на коленях на ковре, поблескивая наманикюренными ноготками, подобрали на вашу ножищу практичные, последнего крика моды башмаки, предложили, кроме того, никелированные с пружинами колодки (семьдесят пять пфеннигов). И вы, если вас предварительно научили, предъявляйте в кассе советский паспорт… У многоопытной кассирши торопливая улыбка, — пожалуйста, битте шён, — десять процентов скидки советскому гражданину.
Вы заходите во второй, в третий, в десятый магазин. Взлетаете в стеклянно-никелированной коробке в разные этажи в поисках, скажем, одной запонки или пары носков, отражаетесь в саженных зеркалах, топчете драгоценные ковры, вам кланяются сотни продавцов и продавщиц, и вы повсюду — один, как в заколдованном царстве. Редко попадется навстречу задумчивый покупатель. Пощупает вещь, поморщится и — прочь… Есть о чем задуматься. Покупательная способность населения падает к нулю. Марка — большие деньги, особенно когда она последняя…
Еще одно впечатление. (Чего только не придумают буржуи!) На перекрестке угол одного из домов сплошь весь стеклянный, внутри — парфюмерный магазин, весь также прозрачный, — стекло и алюминий. Видная отовсюду, одна в магазине, среди стекла, металла, флаконов и позолоченных коробочек, — тоненькая (оживший манекен с витрины) женщина с длинными зелеными глазами. Сидит неподвижно и сквозь прозрачную стену смотрит на улицу. Несчастный, упаси тебя олимпийские боги встретиться с зелеными глазами прекрасной паучихи. Это сверхсовременный рекламный прием, так называемый — «сексуальный шок».
Но все напрасно. Не помогают ни роскошь, ни гипноз, ни дешевка. Торговля рассчитана на пятимиллионное население, на приток валютных иностранцев, на излишества моды и человеческую дурость, а покупатель, — как вымирающий зверь. Представляется: недалек день, когда все это великолепие блестящего вздора, над которым в мучениях, в голоде, в отчаянии трудится умный, упорный и трагический народ, — вдруг рухнет, и зазвенят разбитые стекла зачарованного царства. Таково впечатление советского проезжего в первые часы от одной из сторон великого кризиса, более страшного, чем средневековая чума.
На улицах прибавляется прохожих. Но даже в шестом часу унтергрунд, трамваи и автобусы идут ненаполненными: — двадцать пять пфеннигов — тоже деньги, а у трети населения нет на проезд и этих двенадцати копеек.
Советский путешественник, направляясь в восточную часть города, сворачивает с торговой артерии на боковые улицы. В окнах вторых этажей почти каждого дома выставлены красные афишки: — «Сдается внаем». Это буржуазные, в десять — двенадцать комнат квартиры, отделанные резным деревом, лепными потолками и мраморными (декоративными) каминами, — «мой дом, моя крепость». Цена — пятьсот, семьсот марок в месяц. Страшные деньги по теперешнему времени. Как некогда праотцы готы под натиском кочевников, так бежали сейчас зажиточные буржуа из роскошных жилищ в предместья, за город, на тесные жилплощади. Первого марта, когда кончались сроки контрактов, Берлин двинулся кочевьем в длинных мебельных фургонах. Мобилизовали весь транспорт города, и не хватило, — пришлось законодательным путем отсрочить на несколько дней сроки квартирных договоров. Излишек барахла продавался тут же на улицах.
Пустынно и чисто. Редкие магазины кажутся музейными. В одном — видно в открытую дверь — бледный со встрепанными завитыми волосами продавец спит, прислонясь затылком к полке канцелярских принадлежностей. У входа в полуподвальную фруктовую лавку — старый, в жилете и фартуке, немец с
