бабьим лицом глядит, жуя губами, на еще одного господина, прошедшего мимо чудных апельсинов и превосходных ананасов, выставленных в опрятных корзиночках на тротуаре.
Навстречу вам — опять нога за ногу бредущий человек в порыжелом пальто с поднятым воротником, в пенсне на большом носу. Он не предлагает ни шнурков, ни спичек, — отводя глаза, неясно бормочет, и вы различаете только: — «хунгер»… По виду — интеллигент, может быть — писатель, историк, филолог, искусствовед. Кому сейчас это нужно? Немецкая интеллигенция окончательно никакой ниоткуда не получает помощи, штормующий корабль буржуазии в первую голову вышвыривает ее за борт. В нашем торгпредстве — единственная в Берлине очередь: желающие ехать на работу в СССР — инженеры, техники, ученые, знаменитые специалисты. К нам гонит их не одна только безработица, — многих увлекает поле деятельности, социалистические возможности творчества и строительства.
Вы подняли голову к окнам первого этажа: — жалко улыбающееся (нельзя совсем уже отказаться от условностей) худенькое лицо девятнадцатилетней женщины. «Зайди», — негромко говорит она, перегибаясь через подоконник, — и это так же просто, и вековечно, и трагично, как стон голода.
Опять торговая артерия. На углу улиц (Потсдамер и Лютцов) — киоск фашистской литературы. Вас предупредили, — в этом районе держите ухо востро, советский паспорт спрячьте лучше всего в задний карман, вечером в кафе на Лютцовштрассе, особенно если вы брюнет, — лучше и не заходите. Здесь многолюдно, — непрерывно проходят трамваи и двухэтажные автобусы. Ваш знакомый (берлинец) на расстоянии пятнадцати шагов указывает на фашистский киоск, — кивком (не то что — пальцем). И все же, — рослый парень, продавец, и два нахмуренных блондина (покупающие у него литературу), — мгновенно все трое оборачиваются и в текучей толпе настороженно находят вас глазами.
Знаменательна эта настороженность. «Ого, — думаете вы, — ого!» — и с новым любопытством начинаете приглядываться к человеческим лицам. Идут буржуа, лавочники, дельцы, праздные люди. Вот молодой эстет, — пальто из меха американского буйвола туго перетянуто, грудь распахнута, широчайшие кремовые штаны падают до кончиков туфель, вялое, узкое лицо, подкрашены губы. Вот пузатенький человек в котелке, карманы застегнутого пиджака набиты бумагами, но по обиженно прыгающим щекам и тусклому взору видно, что дела плохи. Вот еще и еще лица, — сосредоточьтесь, пусть хоть одно врежется в память. Нет, — плывут, как медузы, полуживые, без страстей и высоких помыслов. Но это же индивидуалисты! Весь смысл их цивилизации — в утверждении, в холе, в обогащении личности. Даже в этом пункте проваливается вся система: — обман, мираж, — идут живьем несбывшиеся ожидания, раздавленные иллюзии.
Но встречаете в толпе и другую породу людей. Шагает плечистый юноша в потертом спорткостюме, без шапки, волосы откинуты, шея открыта, глаза — поверх отживающей толпы, поверх умеренно трусливой идеологии. Загорелое лицо — брезгливо отделено. Вы начинаете искать в толпе таких же, — их много, приглядитесь. У всех — решительная походка и взгляд, не желающий больше созерцать распад и гниение.
Вот еще один проталкивается в толпе плечами, — студенческий картуз, пальто — хаки, подбородок — задран, взгляд — поверх. Вы спрашиваете у вашего знакомого, — кто эти молодые люди, сурово шагающие в будто чужой им толпе?
«Трудно сказать точно про каждого: представители двух сил, крайних противоположностей. Ты видел: безработица, нищета, голод и впереди — колониальный ужас… Ты видел: кризис, умирающая торговля, умирающие заводы… Диалектика событий порождает полярные силы, две противоположности, — они шагают по Берлину. А эта толпа, эти медузы — отмирающее поколение. Борьба переходит к фашистам и коммунистам. История не спрашивает разрешения у Второго Интернационала… Фашизм — последняя ставка буржуазии, коммунизм — первая ставка пролетариата. Делай сам заключение об исходе борьбы».
О фашистах знакомый рассказывает небольшой анекдот: — однажды на Курфюрстендамме появился медленно двигающийся автомобиль с фашистским начальством. По тротуару следовали решительные молодые люди. Был день еврейского Нового года. Начальствующий указывал из машины на того или иного из мирно гуляющих брюнетов. Решительные молодые люди подходили к намеченному, поздравляли: «С новым годом, еврей», — и били резинками по лицу. Покуда суд да дело — фашистская процессия проехалась по всей главной артерии. В Берлине отчетливо пахнет погромом.
Если возвращаетесь домой на автобусе, — на берегу канала увидите новостроенную, светло-серую громаду с тысячами зеркальных окон. Округлые углы фасада, падающего уступами, похожи на стеклянные волны, это окаменевший фонтан нефти: дом построен Генри Детердингом, гигантской рекламой вбит в сердце Берлина. Но наступление Детердинга на Восток здесь, по-видимому, и остановилось, — советская нефть преградила ему дорогу, после бешеной борьбы Детердинг отступил, отступил снова, как в восемнадцатом и двадцатом годах…
Вы поднимаетесь по красному бобрику лестницы в пансион, окно во двор открыто, — музыка — скрипка и гавайская гитара: — два прилично одетых гражданина, стоя посредине двора и глядя вверх на окна, играют что-то печальное о невозвратном и поют в унисон о том, как сладко умереть от любви. Вы хотели было бросить на двор монету, но поймали себя на этом невольном движении беспомощности…
Едете на автомобиле в Шпандау, где расположены заводы Сименса (электроиндустрия). Дорога — через северо-западную часть Берлина, выросшую за последние годы (перед кризисом): территория выставки со стометровой решетчатой башней, огромные серо-зеленые здания радиостанции, многоэтажные дома индустриально-урбанического стиля и великолепные дороги, рассчитанные на потоки автомобилей.
Мчитесь в одиночестве, астрономически прямое шоссе поднимается на изволок, летят навстречу еще безлиственные деревца, чистенькие сторожки. Промелькнул старик сторож с метлой, — заметив, должно быть, окурок на шоссе. Слегка волнистая равнина — безжизненна, кажется покинутой.
Впечатления от противоречий Берлина — шуточки в сравнении с тем, что увидите в Шпандау. Здесь обнажено сердце страны: — индустрия. Замедлив ход, подъезжаете. Небольшой городок, островерхие кирки, чистая провинциальная улица с желтыми домами. Над городом возвышается буро-темная громада крепости, — древние башни, цитадели, стены, поросшие мхом. В этой крепости было сосредоточено германское золото для мировой войны, — мобилизационный фонд. Имперское правительство, видимо, не беспокоилось близостью рабочего района: — желтые вожди поручились за преданность масс.
У въезда в городок на низменном огороженном поле — сотни собачьих будок, — так по крайней мере кажется издали. Треплется на веревках тряпье. Дымки, кое-где — красные флаги, грядки огородов. Будки и хижины, построенные из фанерных ящиков, старых дверей, железных листов и толя, — жилища рабочих. Вы сто раз читали и слышали об этих первобытных поселениях, — вот они в натуре. Дальше, по пути, встретите их не раз и в более странной обстановке.
Минуете тихую улицу, городскую площадь. Над голыми деревьями крепости, над опустевшими подвалами империализма весенне кричат грачи. Снова — поле. Вдали — гигантское кирпично-стеклянное здание с башнями под облака, — задираете голову из окна машины — взглянуть на эту громаду. Это главный корпус мировой индустрии Сименса. Дороги к нему зазеленели травкой. Завод остановлен, законсервирован.
Близ завода — городок Сименсштадт, — с многоэтажными домами в балкончиках, с заржавленными рельсами на подметенной улице. Пустынно, двое-трое прохожих, здесь осталась едва лишь четвертая часть населения. К городку примыкают длинные белые многоэтажные дома, построенные самим Сименсом для рабочих: — застекленные урбанические очертания фасадов. Но дома также почти необитаемы, — квартирная плата слишком высока.
Перед нами в низинке — обширный городок из будок и фанерных ящиков, — те же рубашки и кальсоны на веревках, фуражки, дымки, женщины в заштопанных шалях, дети, огородные грядки. Вот здесь живут, здесь полно, сюда на кочки, в полупещеры переехало рабочее население. Разинув рот, глядите: что же это такое? Древние кочевники у подножья Палатинского холма[2] с покинутыми дворцами и полуразрушенными храмами? Или это неумолимая диалектика Истории? Буржуазная цивилизация на высшей точке смыкается с натуральным хозяйством, с кочевьем, с бытом троглодитов… Человек уходит на болото, питается кореньями. Интеллигенция протягивает руку за милостыней и поет по дворам. Рабочие роют пещеры и каменным оружием (скажем — осколками кирпича)
