боковую, слабо освещенную уличку, садимся в бистро для шоферов.) От возбуждения Х. брызгает слюной.
— Здесь все прогнило насквозь. Будущего нет. Ну да, я ошибся, ошибся, признаю… Вы правы, вы, вы… (И, как тень, что выплыла из щели адского мрака, мертвыми глазами глядит на Орфея, — живого, оттуда, из жизни)… Вы о нас никогда не вспоминаете? Да, да, — чего о нас вспоминать? Мы — трупы. Ах, какая здесь гадость (схватился за седые волосы)… Ложь, пакость, мелко, ничтожно. Скажи, — все правда, что пишут у вас в газетах? Да, да — чего же вам лгать. И люди счастливые? Так, так, так… Скажи, — вернуться мне нельзя?.. Конечно, конечно, сам понимаю, нельзя… А вот — ему? Он — художник, вне политики…
Художник У., будто выламывая кирпичи из глотки, говорит:
— Я подумываю. Может быть, я и решу съездить в Россию… Скажите, — скажем, я переезжаю границу, — меня может схватить ЧК и расстрелять?..
— Не знаю, — отвечаю ему. — Таких случаев у нас не было, по-моему. Вы путаете нас с какой-нибудь другой страной. Конечно, если вы перейдете границу без паспорта, на лыжах, ночью, — неприятности некоторые обеспечены.
— Хорошо, я вам верю… Предположим, я приехал в Москву. Я захотел есть. Могу я купить хлеба себе?
— Не знаю, — отвечаю ему, — может быть, вы привыкли кушать какой-нибудь особенный хлеб… А вообще у нас хлеба купить можно, булочных больше, пожалуй, чем здесь…
Так они сидели — две растерзанных тени в бистро, где за цинковым прилавком усатый хозяин мыл кружки. Пиво в кружках было горькое. Ночь за дверью была душная, грозовая…
Писатель Х., перегнувшись через стол, впиваясь глазами мне в лицо, спросил:
— Такого ощущения нет, что вы приехали сюда и дышите свободным воздухом?
— Нет, такого ощущения нет…
— Ну, хорошо… Надо платить… А?
Я заплатил. Оба они как-то вяло, будто перестав всем интересоваться, сунули мне руку и пошли, не оборачиваясь.
Писатель и трибун*
Есть люди, возникающие, подобно вехам, на путях и перепутьях истории.
Был третий год мировой войны.
Зарывшись глубоко в землю, миллионы людей истребляли друг друга, хладнокровно и упрямо, строго в согласии с наукой об истреблении себе подобных.
Тогда во Франции появилась книга Анри Барбюса «Огонь».
Она не содержала прямого ответа, она не звала открыто к борьбе с поджигателями войны, не указывала их точного адреса. Но трудно было сказать искренней и ярче о бессмыслице мировой бойни, чем сказал Анри Барбюс. Его книга потрясла души, она была подобна дуновению освежающего ветра, пролетевшего над европейской пустыней.
То было слово великого гуманиста, произнесенное в годы всеобщего одичания и ненависти. И вместе с тем в этой книге уже содержалось зерно преодоления гуманизма.
Я помню 1920 год. Бретань. Крошечная деревушка на берегу моря.
Из далекой России доносились отрывочные сведения о героических боях с поляками, о грандиозных победах у Перекопа.
Я работал тогда над первой книгой трилогии «Хождение по мукам». Работа двигалась к концу. Но вместе с концом созревало сознание, что самое главное так и осталось непонятым, — что место художника не здесь, среди циклопических камней и тишины, нарушаемой лишь мерным рокотом прибоя, но в самом кипении борьбы, там, где в муках рождается новый мир.
Однако даже отдаленное понимание нового было невозможно без переоценки тех идей, с которыми мы вошли в войну.
И творчество Анри Барбюса стало одним из звеньев в сложном и трудном деле переоценки всех ценностей. И его «Огонь» был знамением времени. То было начало сложного идеологического процесса, который был пережит многими представителями старой европейской культуры.
Начались мучительные поиски новых путей. Одних эти поиски вместе с Анри Барбюсом привели в лагерь молодого человечества, в лагерь борцов за бесклассовое общество.
Другие, распрощавшись с прекраснодушными и всеобъемлющими идеалами гуманизма, стали откровенными апологетами классового насилия и грабежа.
О них говорил в своей горячей речи Анри Барбюс на недавнем конгрессе защиты культуры в Париже.
Миллионы людей, весь смысл существования которых в мирном созидании и творчестве, вдохновленном великими идеалами социализма, с глубокой скорбью переживают кончину Анри Барбюса. Перед нами во весь свой рост встает трогательно скромная и в то же время величавая фигура писателя и трибуна, поднявшего священное знамя борьбы во имя грядущей бесклассовой республики мира.
Больше творческого дерзания*
Коммунистическая молодежь нашего Союза ведет активную борьбу за создание бесклассового социалистического общества. Дело идет уже не только о строительстве индустрии и коллективного сельского хозяйства, не только об укреплении оборонной мощи нашей родины, — вопрос переносится в наиболее деликатные сферы строительства — к человеку.
Воспитание, строительство нового человека — одна из основных задач, поставленных на съезде. Что значит строить нового человека? Это значит определить все те условия, в которых его личность, питаемая коллективом и в свою очередь питающая коллектив, получает наиболее свободный, пышный и продуктивный рост.
В условиях капитализма такой замечательный феномен — человек — принужден свертывать свои высшие функции. Режим современной Германии направлен на превращение личности в нивелированного человека-робота, в живого автомата.
К счастью, даже настоящие роботы — человекоподобные машины — способны бунтовать, как это и случилось недавно в Америке, когда механический человек во время демонстрации неожиданно стальным кулаком сбил с ног своего хозяина. К счастью, человек гораздо более сложное и непокорное животное, чем об этом думают фашистские политики и социологи.
Живым призывом в сердцах молодежи, превращаемой в роботов затем, чтобы строить автострады, по которым фашистские машины смерти должны помчаться на кровавое истребление человечества, — живым призывом является пример другой молодежи, весело, с песнями строящей широкий для всех путь в коммунизм.
Побеждают те, кто идет вперед, к расцвету и изобилию; побеждают те, кто ясно видит будущий день истории, побеждает «давление жизни».
Великим оптимизмом прозвучала речь Косарева, открывавшего съезд. «Мы будем летать выше всех в мире», — сказал он про крылья, которые простерла над миром наша страна. Но лишь в одном месте была горечь в его словах, когда он коснулся одного из важнейших слагаемых нашей культуры — советской литературы.
«Наше настоящее так красочно, наше будущее так величественно, что мы, несомненно, имеем все основания создать такую литературу, которую человечество никогда еще не имело».
Мы создадим такую литературу, но наша современная литература не удовлетворяет нашим растущим, все более глубоким требованиям правды.
