аргументов на сомневающегося.
- Почему именно его наверх? — пояснил голос. — Вы еще не у власти, а уже раздаете портфели!
Над собранием пронесся недовольный ропот в поддержку голоса. Кто–то особо раздраженный плюнул в Петра Алексеевича и чуть не попал ему на штанину давно уже по–холостяцки залоснившихся брюк.
- Боюсь, вы не понимаете… — залопотал Петр Алексеевич. — Но вы можете сами… туда, если…
Рокоча мотором и обдавая митинг синюшной дизельной вонью, подрулил «КАТО», едва не повалив, но хорошо поободрав растущие по краю тротуара тополя. С гудением пополз вперед и вверх мощный кран, стал разматываться трос, на конце которого болтался крюк. Двое спасателей подбежали к Ивану Афанасьевичу и сноровисто упаковали его в крепежные веревки.
- О–о–о! — донесся из «таблетки» одиночный стон санитара. — Еще, еще языком, детка! Жги!
- Миньет, — со знанием дела констатировал мальчик под сиренью.
- Ага, — кивнул Геннадий.
Загудел кран, выдвигаясь, устремляясь к пятому этажу и еще выше. Тело Ивана Афанасьевича дернулось, приподнялось, опустилось, снова приподнялось. Занудной басистой мухой зажужжал, сворачиваясь, трос.
«Возношусь!» — подумал Иван Афанасьевич, медленно взмывая ввысь, шкрябая ногами о стену хрущевки, теряя туфлю с левой ноги, о которой, впрочем, не пожалел, потому что подошва этой обутки лопнула еще в прошлое лето.
- Окно! — завизжала медсестра.
Окно на третьем этаже стремительно захлопнулось, едва не лишившись стекол.
Из толпы митингующих донесся неодобрительный свист в сторону возносящегося — видимо, тот зловредный голос успел сделать свое дело, провел подрывную работу, настроил массы против, как он полагал, выдвиженца и протеже.
- Сохраняйте спокойствие! — объявил в мегафон командир омона, недовольный свистом и сразу насторожившийся. — Соблюдайте общественный порядок!
Возможно, если бы не дождь, предупреждение командира было бы проигнорировано, и вслед за свистом последовали бы массовые беспорядки, но учинять их под дождем ни у кого охоты не было, даже у Геннадия.
Иван Афанасьевич вознесся до самой крыши вполне благополучно, если не считать, кроме потерянной туфли, нескольких ударов о стену дома и разбитое окно в одной из квартир пятого этажа, откуда его недобро обматерили и обещали прислать счет, хоть бы и на тот свет. На крыше самоубийцу уже ждали те двое спасателей, что упаковали его в веревки на земле. Теперь они так же сноровисто и спокойно распаковали его и аккуратно уложили вдоль края крыши, придерживая за ноги и плечи, вопросительно поглядывая вниз, на своего начальника.
- Отпустите меня, — попросил Иван Афанасьевич.
- Команды не было, — строго ответил один из спасателей, молодой, с рыжими усами и печальным взглядом задумчивой таксы.
Петр Алексеевич, который, видимо, полагал, что является самым главным организатором, суетился внизу, зажав под мышкой красный флажок, каким обычно пользуются при переходе проезжей части учительницы начальных классов, когда ведут гомонящую цепочку детей в кинотеатр, музей или бассейн. При помощи этого флажка Петр Алексеевич собирался подать сигнал спасателям на крыше, когда наступил бы самый подходящий, с его точки зрения, и политически обоснованный момент. А пока же Петр Алексеевич суетился, расставляя возле угла дома прибывший из ДК «Строитель» духовой оркестр.
Выстроившись, оркестр грянул «Ламбаду», но на музыкантов зашикали, замахали руками; а мальчик из–под сирени громко крикнул им «Эй, засранцы!» и, когда музыканты обратили на него мрачно–гневные нелюбопытные взгляды, достал из кармана лимон и принялся демонстративно поедать его, отчего оркестранты вместо «Вихри враждебные» (распоряжение Петра Алексеевича) задудели что–то невразумительное, слюняво–шипящее, вульгарное.
Петр Алексеевич, который собирался после музыкального вступления из «Вихрей» произнести речь и уже взобрался на импровизированную трибуну — принесенный супругами Киреевыми табурет — гневно махнул музыкантам флажком, чтобы они заткнулись и не позорились сами и не позорили трибуна. Музыканты с радостным облегчением замолчали. Спасатели на крыше, приняв взмах флажка за сигнал, отпустили Ивана Афанасьевича.
Иван Афанасьевич как–то медленно и неловко перевалился через сломанную руку и, зашипев от боли, полетел вниз.
- Окно! — успела крикнуть Вероника Михайловна, в ужасе воздевая немощные руки в сторону третьего этажа.
- Не успеет! — подумал Иван Афанасьевич. — Разобьюсь. Сломаюсь.
Но жительница третьего этажа успела. Она захлопнула створку буквально перед носом у летящего вниз головой самоубийцы.
- Рано! — недовольно воскликнул Петр Алексеевич и неодобрительно покачал головой в сторону спасателей на крыше.
Те только пожали плечами: сам виноват.
- А–а–а! — донесся из «таблетки» громкий стон санитара. — Есть! Пошл
- Кончил, — прокомментировал мальчик под сиренью.
- Ага, в рот компот! — одобрительно произнес Геннадий, прислушиваясь к стонам медработника.
Музыканты, заметив начало полета, ударили слюнявое «Прощание славянки». Митинг зааплодировал.
Иван Афанасьевич, пролетая второй этаж, отметил для себя, что идет в землю точно головой вниз, как и должно было быть с самого начала — спасатель на крыше, перед тем, как отпустить, недаром попридержал немного его ноги, позволив свеситься вниз головой строго по вертикали.
«Ну вот… — подумал Иван Афанасьевич. — Вот и все… Зачем? Зачем все было?».
Вдруг, незадолго до встречи с землей, его тело резко и как–то незаметно для него перевернулось.
Хотя — нет. Это не тело. Это небо и земля поменялись местами, потому что Иван Афанасьевич явственно ощутил, что продолжает лететь вниз головой. Только падал он теперь не на землю, а — в небо.
За мгновение до удара он поджался, скрипнул кишками, ожидая новой боли и немедленной страшной и жестокой смерти, но голова его на удивление легко пробила невесть откуда взявшуюся небесную твердь и окунулась в ослепительную синеву. Это было странно, тем более потому, что еще секунду назад над землей нависало совершенно хмурое унылое небо, а теперь оно было ярко–синее, с легкими облачками, лениво плывущими на юг, словно стайка птиц, заблудившихся с прошлогодней осени.
Марш «Прощание славянки» доносился откуда–то снизу, едва слышно. И только голос Петра Алексеевича, вырвавшего у командира омона мегафон, донесся до Ивана Афанасевича полногласно и металлически:
- Эй, товарищ! Куда, ёж твою медь?! Верни гвоздику и ленточку! И значок!
- Хорошо пошел, десантура! — оценил Геннадий полет недавнего самоубийцы.
- Помирать полетел, — цинично изрек мальчик под сиренью.
Другой мальчик, еще совсем маленький, цепляющийся за ногу митингующего отца, указывал на Ивана Афанасьевича пальчиком, плакал и причитал:
- Япатка, моя япатка! Он унес мою япатку!
Медсестра, использовавшая детскую лопатку в качестве одной из деталей шины, наложенной Ивану Афанасьевичу на ногу, быстро и смущенно–испуганно спряталась за суровыми спинами митингующих, чтобы ее не заподозрили в соучастии.
Командир омона передавал по рации ориентировку о намечающихся массовых беспорядках. Участковый Лиходеенко достал было пистолет и прицелился в Ивана Афанасьевича, но в последний момент передумал и стрелять не стал.
- Отмучился, — единогласно порадовались супруги Киреевы вслед Ивану Афанасьевичу.
А Иван Афанасьевич улетал все выше и выше (падал все ниже и ниже).
На одном особенно пушистом облачке он увидел странного пожилого человека, скорее дедушку —
