— За участие в контрреволюционном мятеже, за изуверство… — начал негромко Фролов.
— Не стреляйте, окститесь! — взвыл Парамонов и рухнул на колени. — Ведь не помер же парнишка… Оне, дикие-то, живучи. Гляньте — жив шаманенок, жив!..
Мотнул головой в сторону Еремея и за это короткое мгновение успел увидеть такие страшные, такие беспощадные глаза только что очнувшегося мальчика, что, вздрогнув, сжался.
— …именем народа, именем рабоче-крестьянской республики!..
— Господи-и-и! — Парамонов задрал к небу бороду, вскинул руки. — К тебе иду, прими раба твово верного!
Громыхнул залп. Парамонов дернулся вперед, скрючился, заваливаясь набок, и тело его скользнуло в яму.
Еремей торжествующе вскрикнул и начал опять оседать — потерял сознание. Бойцы подхватили его на руки и, предупреждающе посматривая друг на друга: не оступись, мол, — понесли к реке, где сразу же после залпа выплыл с низовьев пароход. Антошка, заглядывая Еремею в лицо, семенил рядом, но около шлюпок, которые уже перегнали к отмели, развернулся, кинулся назад. Чуть не налетел на Арчева.
— Что же вы со мной медлите? — насмешливо спросил Арчев, глядя вслед проводничонку, юркнувшему в избушку. Перевел взгляд на чоновцев, засыпавших яму. — Или меня хоронить не будете? Медведям на лакомство?
— Вас тоже расстреляем, — пообещал Фролов. — Только позднее, вместе с другими главарями. После показательного процесса… Где еще ваши?
— Там, — Арчев кивнул на догорающий сарай и увидел краем глаза, что за спиной только один чоновец. Мелькнуло: прыжок назад, удар, рывок в кусты, а там… выручай ночь, тайга да быстрые ноги! Но тут же трезво спросил себя: а дальше? Ободранный, голодный, околевает где-то под деревом — убежал!..
— Чего башкой вертишь?! — боец ткнул дулом винтовки в спину. — Не удерешь, не мечтай.
— Дум спиро, сперо[10], — огрызнулся Арчев.
— Чего? Я тебе покажу Спирю! — Боец щелкнул затвором. — Никакой Спиря тебе не поможет… А ну шагай к реке!
Услыхав про «Спирю», Арчев вспомнил и про Спирькину карту, и про… Кто знает, может, еще не все потеряно — ведь Еремейка, пусть и в бессознании, сломался, бормотал: «Покажу сорни най, покажу!..» Значит, не такой уж и кремень, значит, есть надежда выведать тайну, значит… Нет, не все потеряно!
Арчев усаживался в шлюпку, когда примчался запыхавшийся Антошка и принялся совать чоновцам два туеска.
— Вот, вочирем, меми пупи ингк!..[11] Ермейку мазать надо! — Забросил руки за спину, показывая, что надо натирать, даже зажмурился, изображая блаженство. — Ермейка хорошо будет!
Фролов подхватил его под мышки, поднял, усадил рядом.
— Поехали с нами? — Наклонился к мальчику. — Станешь за другом — или кто он тебе, брат? — ухаживать? Не оставлять же тебя тут одного!..
Антошка закивал, соглашаясь.
— Ну вот и хорошо… Кстати, как тебя звать-то?
— Антошка Сардаков, — скороговоркой отозвался мальчик; показал на названого брата. — А он — Ермей Сатар! Его дед — Большой Ефрем-ики.
— Внук Ефрема Сатарова? — Фролов удивленно посмотрел на Еремея, потом, раздумчиво, на Арчева. И приказал бойцам в лодке: — Гребите! У мальчика может начаться антонов огонь.
Услыхав упоминание своего имени, да еще со словом «огонь», Антошка оглянулся — берег удалялся: маленькими выглядели уже и вторая русская лодка, и куча углей на месте сарая, и даже избушка тулых хот, похожая на сгорбленную старуху с открытым ртом-дверью; почудилось даже, будто с берега донесся слабый крик — зов вернуться. У Антошки защекотало в носу, защипало глаза. Он поспешно отвернулся — и вздрогнул: черной стеной вырос совсем рядом пароход.
Шлюпка скользнула вдоль его низкого борта. С палубы встретили прибывших веселым гомоном. Но в шлюпке не откликнулись. Молча подняли Еремея на руки, молча протянули вверх. И сразу гвалт смолк. Еремея приняли, сомкнулись над ним, отхлынули от борта.
Антошка взобрался по короткому трапу, бросился за уносившими Еремея. Те уже спустились неглубоко вниз, внутрь парохода. Протопали по неширокому коридору, тускло освещенному керосиновым фонарем под потолком. Девушка в красной косынке, шагавшая впереди, распахнула дверь.
Антошка, расталкивая бойцов, шмыгнул в эту дверь, притаился за изголовьем узкой кровати, на которую положили лицом вниз Еремея. Огляделся: еще одна кровать, у другой стены, кожаная лежанка, русский рукомойник, рядом шкаф; второй, белый, шкафчик — над столом у окна, под этим шкафчиком портрет самого главного Совет-начальника, такой же, какой показывал Сардаковым Ефрем-ики.
— Идите, идите, товарищи. Мальчику и так дышать нечем! — Девушка в красной косынке стала выталкивать бойцов.
— Может, чего надо для мальчонки, а? — спрашивали чоновцы, отступая под ее напором, смотрели просительно. — Ты, Люся, только скажи…
— Надо лишь одно — чтобы вы не мешали! — раздраженно прикрикнула она. — Хотя нет, принесите горячей воды.
— Воды… Кипятку для остячонка! Живо!.. — послышалось в коридоре.
— Ну, чего стоишь? — удивилась Люся, повернувшись к Антошке. — Раздень его, — показала взглядом на Еремея. Открыла белый шкафчик, принялась вынимать склянки, банки с мазями, бинты, корпию. Оглянулась. — Ярнасал илы вые! Паста вые! Тунгымтэ?[12]
— Тунгымтэ… — Антошка опустил голову. С трудом подбирая слова, сказал по-русски, уверенный, что так лучше поймут: — Я боюсь снять Ермейка рубаху. Ермейка больно будет.
— Ах да… Какая же я стала! — Люся подошла к койке, распрямила руки Еремея. — Держи вот так. Крепко держи!
Антошка торопливо поставил туески на стол. Вцепился в запястья друга-брата, запыхтел от усердия. Люся выдернула из чехла на ремне Антошки нож, начала осторожно взрезать спекшуюся от крови малицу Еремея.
Мальчик застонал, скрипнул зубами, дернулся, не открывая глаз; Антошка напрягся, пытаясь удержать руки, и не смог — Еремей отшвырнул его, переметнулся на бок, взвыл от боли, изогнулся.
— Нет, так не годится. Надо отмачивать, — Люся сдернула с головы косынку, отерла ею вмиг покрывшееся потом лицо. — Это издевательство над раненым…
В дверь постучали. Антошка подскочил к двери, распахнул. Увидел бойца с ведром, чоновцев, а в просвете между ними — Арчева, который шел под конвоем в глубине коридора. Но на враге Антошка взгляд задерживать не стал — некогда! Схватил двумя руками дужку ведра и, приседая от тяжести, отворачивая от пара лицо, засеменил к койке Еремея.
Арчев тоже заметил мелькнувшего остячонка и хотел было остановиться, чтобы послушать, что говорят о здоровье внука Ефрема Сатарова чоновцы, но один конвоир уже открыл дверь в каюту капитана, другой несильно подтолкнул в спину.
Фролов на миг поднял глаза от бумаг, разложенных на столе, кивком показал на стул у стены.
Арчев сел, покосился на конвоиров, вставших слева и справа, забросил ногу на ногу. Обхватил сцепленными пальцами колено и скучающе посмотрел на чекиста, потом — насмешливо — на капитана, который, выпрямившись, поджав губы, сидел рядом с Фроловым.
— Арчев Евгений Дмитриевич, — потирая лоб, начал Фролов. — Родовой дворянин, князь, тридцати двух лет от роду… Если не ошибаюсь, предок ваш был вогульским князьком? — Поднял на пленного глаза.
— Что из того? — Арчев оскорбленно дернул верхней губой. — Моего пращура вывезли в первопрестольную еще при Алексее Михайловиче! Русский я, русский, и тем горжусь!
— Русский так русский, какая разница?.. О вогульских предках я спросил потому, что, возможно, у вас есть какой-то особый интерес к этой земле, а?.. Ладно, продолжим. Учились вы в первом Московском императрицы Екатерины Второй кадетском корпусе, затем окончили Александровское военное училище,
