рада, потому что боялась, что, если будет кровь, он поймет, что никакая я не опытная и никому до него нужна не была.
Так мы стали каждый день встречаться».
Надя оторвалась от письма, чтобы в очередной раз подбросить поленьев в камин. Да и история-то стара, как мир. Можно перечислить несколько распространенных вариантов развития событий. Например, забеременела, маме сказать нельзя, строгая, что делать?
Хотя, стоп. У нее, пославшей это слезное письмище в редакцию, «это» было два года назад. Если что и возникло, то рассосалось. Ну, тогда расстались, потерялись, она до сих пор любит, что делать, не знает.
А мальчонка сволочной, похотливый. Получил живую игрушку и тешится вдоволь, поганец. Крутого изображает перед двенадцатилетней дурочкой.
Что же делать с ними? Неужели маленьким девчонкам надо, чтобы жизнь извозила во всей имеющейся грязи, чтоб обрести хоть какой-то опыт, чтоб хоть каплю понять?
И где у них всех отцы? Мать – строгая. Ладно. А где отец-то? Был бы больше времени с дочерью, разговаривал, дружил по-настоящему, интересовался каждой мелочью, и не тянулась бы девчонка в объятия «юного натуралиста».
Так, а у нас тут вот что. Еще один, не предусмотренный Надеждой вариант.
В качестве доказательства любви Ромео потребовал, чтобы девчонка удовлетворила всех его дачных приятелей у него на глазах. После своих жертвенных подвигов бедняга подцепила «гадость». К счастью, у той самой завистливой подруги отец был гинекологом. У него долго и тайно от родителей лечилась. Тем не менее ждала следующего дачного сезона, чтоб вновь доказывать свою любовь. А он не приехал: родители услали за границу учиться. Но этим вот летом приезжал и как-то так смотрел мимо. Не узнал? Или – неужели – забыл? А то – и разлюбить ведь мог!
Забыл или разлюбил? И можно ли кому-то после такого верить?
Всего Надиного жизненного опыта не хватило, чтобы ответить на эти душераздирающие вопросы. Главное, девица-красавица самой себе врет.
Письмо в журнал – это самой себе доказательство, что обманутая, хорошая, маленькая.
А – не обманутая. От письма такой похотью веет, что трудно поверить в версию обольщенной невинности и слепой доверчивости.
Это не вопрос в девичью рубрику. Это мемуары. И почему редактор пометила это письмо как очень важное, требующее обязательного ответа? Девочке требуется медицинская помощь, психиатр.
А она должна пустить в печать эту историю и всерьез отвечать на нимфоманский лепет. Ну и о’кей. Значит, дело не в ее ответе, а в тексте письма. Клубника садовая, высший сорт. Налетай, девчонки, кто еще не пробовал. Все можно, никто не заругает. Поймут и посочувствуют.
Надя принялась тюкать ответ жертве разврата. «Научись уважать себя… Не ты должна доказывать, пусть доказывают тебе… Все еще будет, все впереди…»
Вот ей тоже все сулили – все у тебя впереди, все впереди. А по сути– что впереди-то? И если впереди никакой маячок не мигает, то что позади?
Нет, стоп, что за гон пошел дурацкий… Она работает. У нее все хорошо. Дети любимые. Муж – друг лучший. Ну и нечего, нечего.
Работа шла. Хотелось расправиться с журнальной обязаловкой поскорее, чтобы заняться заветным: дневниками бывших ее соседок.
Вот только сейчас, через несколько лет после их ухода в мир иной, узнает Надя, что с ними было до того, как они превратились в вечных старушек.
Недолгий осенний день завершался. Брезжили зыбкие сумерки.
Надо бы из последних сил сходить забрать из машины оставшиеся продукты, но вместе со сгущающимся мраком подкралась к сердцу тревога и даже сожаление: не зря ли потащилась она одна в такое время в безлюдный дачный поселок?
Такого она еще никогда в своей жизни не испытывала: бояться чего-то непонятного там, где обычно всякие страхи и тревоги мгновенно отступали, стоило ступить за ворота и увидеть родные окошки.
Сейчас в голову полезли неясные страхи, предупреждающие телевизионные сюжеты. Время сейчас такое… Всякое происходит…
Нет, не пойдет она за своими коробками, перебьется тем, что есть в доме, а завтра с утра посмотрит – оставаться или драпануть назад, в город, если уж страх возьмет за горло.
Да и что город? Чем поможет город, как рассеет ее тревогу? Пусть там люди. Но от них-то она и мечтала уехать, скрыться, сбежать. После того что произошло именно в родном городе, да что там в городе – в родном доме, не очень-то хочется оставаться одной на своем этаже московской квартиры. Понять бы, что от нее хотят, кому и в чем она помешала.
Хоть бы те мужики, что заявились тогда в их дом, сказали ей лишь слово, ниточку бы путеводную дали, намек какой!
Черный ход
Коммуналку у них на втором этаже расселил обладатель немалых средств: шесть квартир пришлось приобрести для прежних обитателей ради права владения будущими хоромами. Затеялся грандиозный ремонт.
Надя ждала, когда появится покупатель первого этажа. В этом случае их дом мог стать великолепным особняком на три семьи. Отремонтировали бы все вместе фасад, заказали бы кованые ворота, привратника наняли бы, как в добрые старые времена… Пока же внизу бурлила жизнь во всей ее первозданности: переругивались коммунальные соседки, затевали бесконечные игры ребятишки.
В тот день ранней осени Надя впервые наконец решилась заглянуть в чужую жизнь: заняться старинными дневниками, доставшимися ей в наследство как бесплатное и, скорее всего, никчемное приложение к ценному имуществу– комнатушкам.
Как дед ни настаивал, почему-то душа ее не лежала к этим тетрадкам, листочкам старушкиным. Не хотелось ей быть гробокопателем. Ушли– и нет их. «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай…»
Тем более – кто они ей? Надя понимала все доводы деда, что вот если ей оставили, значит, именно ее назначили хранительницей. Он сам потому и не вникал, что завещано было не ему, а ей.
Время шло, а у нее все не находилось минуты свободной. И только когда не стало деда, послушалась его. Каждый совет теперь вспоминался как наидражайшая ценность. Что-то он знал такое, до чего ей еще жить и жить.
Вот и выбрала она тогда самую первую по датам тетрадку и пошла во дворик на давно пустующую старушкину скамеечку. Именно там, она была уверена, полагалось начинать это чтение. Но солнышко осеннее разморило, листья любимого дерева поворачивались всеми своими ненаглядными жизнеутверждающими красками, дети неустанно гомонили по-птичьи – не разберешь о чем, а слушалось хорошо.
Покой так редко случается.
Она так и не раскрыла тогда ветхую сафьяновую тетрадку.
– Теть Надь! Теть Надь! Там дяденьки! Дяденьки к вам пошли! Теть Надь! Дяденьки с черного хода к вам!
Надя не сразу и поняла, что ребятишки кричат ей. Что-то очень важное, раз бросили свои игры. Какие дяденьки? Кто к ней может пойти с черного хода?
– Вы перепутали. Это они на второй этаж, где ремонт.
Надя была расслаблена и спокойна.
– Нет, они к вам! Мы у вас на площадке прятались. А они пришли. Прям к двери. Стали отпирать! Ключами! У них ключи! А мы за вами побежали! – Дети задыхались и выкрикивали наперебой нереальную ерунду.
Надя даже сразу не поняла, что это значит: отпирать ее собственную дверь.
– Ключами, – настаивали взахлеб коммунальные птахи. – Идите, теть Надь, посмотрите сами. Хотите, мы милицию позовем?
Надя, чувствуя себя очень глупо, как первого апреля, когда шутят слишком похоже на правду, но верить мешает некий дух абсурда, витающий в атмосфере, тем не менее поднялась со скамейки и нерешительно
