как инкубаторские птицы в день запланированного забоя. Говорят, это так потому произошло, что над городом стояли «звезды смерти»[4]. Тоже со слов поэта. Другого уже. Но тоже красиво как!
Однако, кроме поэзии, существует наука. И некоторые ученые вывели формулу – о безвредном количестве смертей жителей определенного населенного пункта для, извините за выражение, души этого места. Если же количество смертей превышает установленную норму (тем более, если превышение идет не на единицы, а на миллионы), то с душой города творится нечто невероятное: то ли она, по их мнению, усыхает, то ли чернеет, то ли сатанеет, в общем, сплошная метафизика. И оставшимся в живых невинным обитателям приходится от всего этого лихо.
Вот после этого вступления можно перейти к конкретным примерам.
Жила-поживала в этом самом городе девушка. Попала она в него после школы – учиться дальше. Все у нее получалось по плану. Вообще вся страна жила тогда плановым хозяйством. Объявлялись всякие пятилетки, которые надо было еще скорее выполнять. Кто как мог старался. У девушки выходило на славу. Попала в пединститут с первого раза. На худграф! Художественно-графический факультет! Преподавать она не собиралась. Еще чего! В худшем случае пошла бы книги оформлять, а вообще-то знала, что будет художницей, причем очень известной. Вплоть до помещения ее картин в Русский музей и Третьяковку. А почему бы, собственно, и нет, если все пути для нас открыты, все дороги нам видны.
Личная жизнь тоже наладилась стремительно. Пришла настоящая любовь. Даже с замужеством, кольцами и питерской пропиской. Правда, в коммуналке. Но, извините, не все же сразу. Вот они с мужем друг друга любили-любили, ходили по музеям и проспектам города, любовались Невой и Адмиралтейством, Ростральными колоннами и сфинксами на набережной, целовались-обнимались в своей законной десятиметровой комнатище, и результат проявился незамедлительно: образовался ребенок. Они оба сначала здорово испугались. Сериалов-то всяких мексикано-аргентинских тогда и в помине у нас не было. Никому и в голову не приходило, что вот появится ребенок, и все начнут прямо с ума сходить от счастья, отец будет заламывать руки и кричать: «Я никогда не отдам тебе моего любимого Хуана-Антонио!» Или тут же согласится жениться, как только узнает, что от него забеременела какая-нибудь Лорена или Эстелла. У нас с этим было как-то проще и спокойнее: не вовремя зародыш образовался – пожалуйте к врачу. Все будет сделано в лучшем виде – в подобающих антисанитарных условиях, с гарантией бесплодия на всю оставшуюся жизнь.
Все бы и ничего, но перспектива дальнейшего бесплодия некоторых смущала. Наученные любить светлое будущее, некоторые боялись появиться в нем неполноценными особями. И соглашались рожать в неустойчивом настоящем. Так вот и наша девушка вынуждена была несколько изменить свои планы и родить не после получения диплома, а до. И ничего. Даже академ не брала. Родила мальчика, сдала сессию. Все как надо. Все правильно, без отклонений. Зажили они теперь в комнатухе втроем, тоже вполне ничего. Была надежда даже расшириться, в смысле жилплощади: сосед-алкаш уже доходил до таких порогов белой горячки, после которых возврат к жизни часто весьма проблематичен. Три остальные комнатенции представлялись тоже, так сказать, перспективными: их занимали старушки вполне, казалось бы, несовместимого с жизнью возраста. Так что перспективы были ясны.
Ребенок рос и улыбался всем подряд. Ему нравилось на этом свете. Что бывает лучше, он не знал и вполне довольствовался тем, что имел.
Через несколько годков его младенческого существования задул над страной западный ветер. Все как проснулись от долгого сна: стали со страшной силой стыдиться своей жизни, своего прошлого и настоящего. Признали себя банкротами. С жадностью слушали рассказы тех, кто побывал там, откуда ветер дует. Проклинали все вокруг, включая самих себя. Образно выражаясь, вовсю раскачивали корабль, на котором плыли, вместо того чтоб без истерик выгребать на глубокую воду и плыть себе дальше по воле волн. Радовались кораблекрушению. Принялись растаскивать обломки и обустраиваться на них. Романтические настроения смыло набежавшей волной. Каждый стал сам за себя. Правду сказать, оно и раньше так было, только тогда люди отчего-то стеснялись так конкретно формулировать и выражались на эту же самую тему более расплывчато: «Один за всех, а все за одного».
Именно в этот интересный во всех отношениях период что-то стало твориться неладное с отцом ребенка. То он куда-то ночами пропадал. То, напротив, был на виду: в предельно загаженной комнате на диво живучего соседа-алкаша, с которым почему-то у него возникли и развились общие интересы. Маме мальчика сделалось очень страшно жить в связи с изменениями, произошедшими с некогда надежным спутником жизни. Когда он пропадал, ей виделись всякие страсти-мордасти: несчастные случаи, грабежи, избиения, сердечные припадки, внезапная потеря памяти, похищения, наконец. Она ночами мечтала и молилась, не зная кому, ибо была образованным и неверующим человеком, о том, чтобы с мужем ничего не случилось, чтоб он возвратился домой целым и невредимым. И молитвы доходили (неизвестно до кого): он всегда возвращался, бывало, без денег, без документов, даже, бывало, совсем раздетый, в одних носках, подумать только! Но возвращался к родному очагу. К самым, по его же словам, дорогим для него людям.
Когда же он заседал у соседа, страхи почему-то тоже не отступали: уж очень они – сосед с мужем – зверели. Грозились раздолбать всех и вся, расхерачить все сверху донизу, крест-накрест, по периметру, по окружности и в равных долях. Особенно доставалось правительству страны, депутатам, делегатам, членским билетам и мандатам. Но все вышеперечисленные, хоть и обложенные с ног до головы толстыми слоями народного признания и любви, пребывали в спасительном далеке. Поблизости же кочевряжились три старухи-скелетухи и никчемная баба с никчемным мальцом, которым, за неимением доступа к верхам, и доставалось в первую очередь по первое число от униженных и оскорбленных свинцовыми мерзостями жизни мужчин.
Сначала женщина-мать дала себе слово терпеть во что бы то ни стало. У мальчика же должен был быть отец. Все эти временные странности поведения вполне можно было объяснить объективными причинами: не всем удалось перестроиться по приказу свыше. Некоторые растерялись. Не сообразили, в какую сторону перестраиваться. И заметались, как Нева в своей постели беспокойной. Она уверена была, что должна терпеть и перетерпит, и получит заслуженное счастье на десерт. К этому времени некоторые мечты (художница-передвижница, Русский музей, Третьяковка, мировая слава) были приостановлены на неопределенный срок. Она устроилась работать по специальности, то есть учителем рисования. За ничтожнейшую зарплату. Но у этой работы были плюсы. Она могла брать с собой мальчика. На детский сад денег у нее категорически не было. Во время уроков ребенок тихо сидел на задней парте и рисовал вместе со всеми. Она его видела, и это давало ей силы жить: выдерживать бестолковый детский шум, бессмысленность своего предмета в том виде, как он преподносился программой, и многое другое, сопутствующее жизни учителя. Опять же, если перечислять плюсы – были длинные школьные каникулы летом, вполне приличный зимний передых и два греющих душу коротких – осенью и весной. Во время каникул можно было поехать в пионерлагерь вожатой на все готовое плюс какие-никакие, а деньги. Но деньги все больше мельчали, теряли свое первоначальное значение, это пугало больше всего.
Она была не просто задавлена бедностью, как некогда выразился один литературный персонаж, ее земляк, по воле знаменитого на весь мир автора. Она была этой бедностью скручена в бараний рог, прибита и утрамбована в городской заблеванный асфальт.
Чем они тогда жили? Что они ели? По утрам – овсянку или манку на воде. Овсянка почему-то в те добрые времена содержала в себе очень активных и вонючих жуков. Ее надо было сначала залить кипятком. Тогда жуки обжигались и тонули. Потом их трупы всплывали на поверхность. Их нужно было слить в раковину. Потом снова налить воды и варить кашу пару минут. Ничего получалось. Особенно когда был сахар. Днем ребенок питался в школе, пока школьные завтраки не отменили. На ужин картошка, хлеб. Кефир, молоко – если удавалось купить. Соль. Чай. Постное масло. Как-то жили. За комнату надо было платить. За проезд. Иногда требовалась одежда. Ребенок же рос, несмотря на действия партии и правительства и указания сверху. Не так страшно, что вверх тянулся: штаны и рубашки можно было еще долго надставлять чем придется. Катастрофа происходила с ногами: обувь ни удлинить, ни расширить еще ни одной матери, даже самой экономной и самозабвенной, не удавалось.
Что их спасло тогда? Хотите верьте, хотите нет – они выжили любовью друг к другу, чесслово! Просто возвращались домой по серому-серому городу, подходили к серой-серой Сенной площади, пробирались по
