Он забил руками и ногами по тому, что окружило его со всех сторон, и почувствовал, что всплывает. Ему в волосы что-то вцепилось, он оказался на воздухе и взвизгнул от боли.
— Майкл, полоумный, чего это ты? Что случилось? — Она крепко прижала его к себе, и потом он тысячи раз вспоминал и переживал заново то, как ощущал ее. Холодная от воды, руки сжимают его, а он коленной чашечкой уперся в мягкий мех вверху ее ног.
— Там кто-то был. Роза. Кто-то смотрел на нас от моста.
(Не лисье лицо. Самое обыкновенное. Настоящее лицо, только оно сразу исчезло, как вспышка стыда.)
— А, вот оно что! — Почему-то она улыбнулась странной, замкнутой в себе улыбкой. — Ничего, Майкл. Мне все равно, а тебе прятать нечего.
— Ну и что тут смешного?
— Да ты, — она отпустила его. — Твое лицо, когда ты ушел под воду. Мне было почудилось, что тебя за ногу ухватила щука.
— За людьми подглядывать нехорошо, — сказал он и добавил про себя: особенно, когда на них ничего нет. Его пронизывало странное ощущение, словно холодный румянец стягивал низ его живота. Он посмотрел сквозь прозрачную воду. — Роза!
Она проследила взгляд его выпученных глаз, и брови у нее подскочили чуть не до самых волос.
— Ой-ой-ой! Ты взрослеешь, Майкл. — Она чмокнула его в мокрый нос. — Это ничего. Ну а теперь, по-моему, нам пора одеваться.
4
Мост манил его. Под аркой не был виден дневной свет, и это его завораживало. Она была больше похожа на начало подземного хода, уводящего в недра земли. Место для гоблинов, подземных работ, добычи полезных ископаемых, бурения. Но под ней струилась вода, глубиной с молоденькое деревце и текущая медленно, точно холодный мед. Место будто собор с зелеными стенами. Дубы и липы стояли чуть в стороне от кромки берега, где сгрудились ивы и ольха, точно томимые жаждой. Свет падал на воду, пробивался сквозь листву, как солнечные лучи, льющиеся сквозь витражи в церковь. Свет яркий и приглушенный, сверкающий и смутный. И над всем господствовала черная пасть арки, куда лучи не достигали словно в глубокий колодец. Чтобы попасть под арку, надо было либо отправиться туда вплавь, либо достать лодку. Ни того ни другого Майкл не мог, и потому эта чернота оставалась одним из атрибутов его детства, неизмеренной, как глубочайшая тихоокеанская впадина.
Река, мост, окружавшие их луга — вот, где он тратил свои свободные часы, чаще в одиночестве, так как в следующие недели Роза внезапно без всяких объяснений начала исчезать из дома, и в доме слышались сердитые слова, а один раз, когда Майкл вошел к ней в комнату, она сидела на кровати и плакала. Это было потрясением, разрывом в привычном ходе вещей. Он хотел сразу убежать и забыть, но тут Роза посмотрела на него, и он, сам не зная как, неуклюже обнял ее, чувствуя себя самозванцем.
Он улавливал, что дед с бабушкой и тетя Рейчел тоже по какой-то причине недовольны Розой и что она ведет с ними упорный бой, но причины и объяснения были от него скрыты. Он слышал обрывки разговоров про «опозорить семью», про «даже неровня ей» — но они только ставили его в тупик. Слова эти произносил голос тети Рейчел. Она была крупной женщиной, как и ее мать, почти тридцати лет, то есть на десять лет старше сестры. Она была незамужней, суровой, преждевременно поседевшей. Майкл видел ее фотографии, снятые еще до его рождения. На них она была улыбающейся смуглой девушкой с широкими плечами и узкими бедрами. Одна рука сжимала молитвенник, а другая придерживала широкополую соломенную шляпу, которую сдувал с ее головы ветер из былого черно-белого мира. Она «разочаровалась в любви», как-то сказала ему Роза многозначительным шепотом.
Майкл научился распознавать предостерегающие знаки. Семья занимала в кухне свои боевые позиции, как мысленно он их называл. У Розы блестели глаза, и она упрямо наклоняла голову, у Рейчел был странный самодовольный вид, у бабушки — измученный, у деда усталый, а старик Муллан выскальзывал за дверь, покачивая головой. Какое-то взрослое дело. Буря, которую можно только переждать.
А потом настал страшный вечер, когда в дверь вошел приходской священник, угрюмый, с волосами, будто посыпанными пеплом. Его черное одеяние подметало пол, а Майкла сразу отправили спать. Но он был только рад убраться подальше от всего этого.
Напряжение в доме контрастировало с неделями чудеснейшей погоды. В полях ячмень медленно наливался золотом, а сено все больше выгорало под солнечными лучами. Сырая весна означала поздний сенокос, и дед Майкла тревожился, словно из-за непослушного ребенка. Сотни полевок подвесили гнездышки к стеблям трав, не подозревая, какой апокалипсис их ожидает; Пат проходил по лесу стеблей, растирал колосья в жестких ладонях и провеивал результаты, быстро складывая губы трубочкой и улыбаясь глазами. Десять акров прекрасного ячменя, и еще четыре — травостоя (скоро, скоро сенокос!), а пастбища обогащены навозом, любезно дарованным его скотиной. Пожалуй, после настояний Шона они в последний раз воспользуются для ячменя конной молотилкой.
Он толковал с Мулланом, что, может, на осенней ярмарке купит лошадку «небольшую, резвую, просто для двуколки». Его жена слушала в ледяном молчании. Сентиментальность заводит слишком далеко. Муллан поведал грустную историю, как в пятнадцатом году на его глазах к Ипру двигалась английская транспортная колонна — тысячи битюгов заняли дороги на мили и мили — почти ни единого грузовика между ними, а они везли фургоны, санитарные повозки, лафеты, пушки. А теперь таких и не встретишь. Только чертовы трактора — отрывают ноги человека от земли, поднимают его над бороздой. Нынче можно поле распахать, и ни комочка земли к сапогу не прилипнет. Он покачивал головой, и они с Патом дружно брали из кисета щепотки «Боевого коня», и даже бабушка Майкла порой чуть грустно улыбалась, и Пат с Мулланом тайком обменивались ухмылкой.
Затишье перед бурей. А бурей были сенокос и жатва, чудесное хлопотливое ломающее спины время года, когда долгие медлительные дни внезапно съеживались, казались слишком короткими, когда мужчины, бывало, работали до глубокой ночи, а женщины приносили им в поле огромные бутерброды и бутылки холодного портера. Они работали при свете керосиновых фонарей, опасливо косясь на небо. Когда скошенное сено лежит в валках, хватит одного дождя, чтобы свести на нет все труды, и, вопреки ворчанию Муллана, они в тот момент обрадовались бы трактору и тючкам, которые оставлял бы сенной пресс, который он тащил бы за собой. Трактор был новинкой, и год назад Пат поносил квадратные башни из тючков, которые сменили на лугах прежние скирды. Прогресс. Жизнь движется все быстрее, точно машины на дорогах, сердился он. Теперь, чтобы съездить в деревню, надо было держать ухо востро, а вожжи крепко — лошадь испуганно фыркала всякий раз, когда мимо проносились эти металлические чудовища. Он был простым человеком — старый Пат, жизнь его складывалась из черного и белого, и, как любой ирландец он впадал в лирическую грусть, когда говорил о своей земле. Работники видели в нем абсолютного хозяина, но даже Майкл знал, как подгоняла его жена, точно старого конягу, не налегающего на постромки. Шон, его сын, был полон всяких идей, которых нахватался в агрономическом колледже. По его утверждению, сельское хозяйство было наукой, а для Пата и Муллана, да и для бабушки Майкла, если на то пошло, это был образ жизни, столь же естественный, как возвращение ласточек весной. Из поколения в поколение он не поддавался переменам, но теперь наконец, сдвинулся, уступая, как уступала сама земля, которую подкармливали и обрезали, умаляя ее. Времена года стали членами уравнения.
Майкл ничего этого не знал. А знал только, что в сараях появилось больше всяких металлических штуковин, что запах машинного масла и бензина становился таким же привычным, как запах кожи и лошадей. Никаких выводов или обобщений он из этого не делал. Аналитическими способностями он обладал не больше тех же лошадей. Каждый следующий день был далеким будущим и сам мог о себе позаботиться, а лето протянулось золотой дорогой в бесконечность. Ему хватало интересных вещей вокруг.
Несколько дней спустя дедушка и Муллан отправились подыскать «резвую лошадку». Бабушка Майкла хранила неодобрительное молчание, а дядя Шон считал, что это напрасная трата денег.
— Но урожай-то будет хорошим, — сказал дедушка, тихонько потерев деревянную спинку стула. — Нам она по карману, а когда продадим бычков, травы будет сколько угодно.
— Я думал — для овец, — буркнул Шон, но дедушка будто не услышал.
— Низине надо отдых дать, ну а одна лошадка вреда ей не причинит.
— Через три месяца наступит зима, — Шон пустил в ход последний довод. — Как с кормами?
— С божьего соизволения такого удачного сенокоса уже десять лет не бывало. Хватит на один лишний рот. — Он обменялся торжествующим взглядом с Мулланом. Шон неохотно умолк.
Они взяли с собой Майкла и отправились посмотреть лошадь в повозке, которую черепашьим шагом тащил Феликс, один из двух тяжеловозов. Демон сидел в повозке сзади, пыль выбелила его черную шерсть, и он пыхтел. Иногда их обгоняли машины, и Феликс раздраженно вскидывал голову, но он был ветеран и не собирался выкидывать дурацкие штучки посреди дороги. Так, во всяком случае, сказал дедушка. На лошадях ехали и другие, и они не раз останавливались, полностью перекрывая дорогу, чтобы покалякать с дальними соседями, а дым их трубок завивался вокруг них, и ветер уносил его вместе с запахом «Клана» и «Боевого коня».
Дважды они проезжали под арками оранжистов, оставшихся после двенадцатого числа, пестрыми и унылыми. Майкла всегда завораживали деревянные изображения, которые они обрамляли, — всадник на белой лошади, красная рука, миниатюрные лестницы, но он знал, что чем-то они плохи. Вот почему дедушка машинально сплевывал в пыль дороги, когда их тени ложились на повозку, а потом виновато поглядывал на Муллана. Муллан был протестантом. Двенадцатого июля он шагал по дорогам, грудь его была увешана орденами, и, проходя мимо фермы, он приподнимал свою хорошую шляпу, будто перед незнакомыми людьми, хотя почти вся семья выходила посмотреть и махала ему. В этот день он находился в другом мире с другими людьми, которые не имели ничего общего с ними. А тринадцатого он снова становился старым Мулланом в кепке и старье. Но так устроена жизнь.
До цели они добрались, когда утро сменилось дневной жарой, и остановились перед обычным скоплением беленых зданий. Они отряхнули пыль с одежды. Злобно залаяла собака, и дедушка положил руку на ошейник Демона. Они услышали детские голоса. Хлопнула дверь, и из дома вышел коренастый мужчина без пиджака, натягивая подтяжки на плечи.
— А, Пат, приехал посмотреть ее? Я так и знал, — они хлопнули ладонью о ладонь. Мужчина порылся в кармане, вытащил помятую сигарету, сунул ее в рот, ухмыльнулся Майклу всеми своими зубами (их было не так уж много, и все черные), а затем направился к одному из строений, дернув головой, чтобы они шли за ним. — Привел ее сюда нарочно, чтобы тебе не пришлось гонять по лугу за ней. Отличная кобылка.
Он с лязгом отодвинул засовы на нижней половине двери, и они услышали, как внутри топнуло копыто. Муллан чиркнул спичку о каблук и раскурил свою
