пламени, крики женщин и детей, всеобщая суматоха, падающие башни, дома и церкви — все это напоминало какую-то ужасную бурю, и в воздухе был такой невыносимый жар, что скоро там вовсе нельзя стало находиться».
Бедствие захватило жителей врасплох: они не делали попыток бороться с огнем и просто бежали. Оставшиеся — самые «низкие» люди — крали все, что могли, из горящих зданий. Те, кто не добрался до воды, спасались от удушливого дыма и ливня «огненных капель» в окрестных полях Излингтона, Финсбери и Хайгейта — там они стояли, смотрели на зарево и плакали.
На следующий день, в понедельник, пожар прокатился по Ладгейту на Флит-стрит и спалил Олд- Бейли; Ньюгейт и Биллингсгейт также были уничтожены, а расплавленный свинец с крыши собора Св. Павла тек по улицам, «раскаленный докрасна, так что ни человек, ни лошадь не могли на него ступить». К этому времени дымовое облако разрослось до пятидесяти миль, и люди, покидающие город, часами шли под его сенью.
Этой ночью соединились несколько пожаров. Один пришел по Корнхиллу, другой — по Треднидл- стрит; объединившись, они встретились еще с двумя пожарами, пришедшими с Уолбрука и из Баклерсбери. Джон Эвелин сообщает, что «все четыре слились в одно громадное пламя на углу Чипсайда с таким ослепляющим светом и невыносимым жаром и грохотом от падения стольких домов разом, что сие зрелище потрясало душу». Было так, словно некий дух огня поднял голову в самом центре города.
Ко вторнику ветер спал, и пожар остановился в конце Феттер-лейн в Холборне. В судебных отчетах о тяжбе с участием трактира «Митра» на другом конце этой улицы спорная граница определяется «деревом, у которого прекратился пожар Лондона». Огонь еще бушевал на севере, в районе Крипплгейта, и на востоке у Тауэра, но властям под руководством Карла II, который всегда проявлял большой интерес к вопросам пожаротушения, удалось усмирить стихию: дома на пути огня были взорваны с помощью пороховых зарядов.
В четверг Джон Эвелин снова прошел по улицам своего города, теперь обратившимся в руины, «по бывшей Флит-стрит, Ладгейт-хиллу, мимо Св. Павла, по Чипсайду, мимо Биржи, по Бишопсгейту и Олдерсгейту» — все сгорело. Он говорит, что «карабкался по грудам еще дымящихся обломков и часто ловил себя на том, что не понимаю, где я нахожусь». То же самое довелось пережить лондонцам после бомбежек 1940 года: их город внезапно стал чужим и неузнаваемым. Он превратился в незнакомое место, словно они вдруг очнулись от долгого сна и обнаружили, что перенеслись в совсем другой мир. «Да и никто не мог понять, где он находится, — пишет Эвелин, — разве только по развалинам какой-нибудь церкви или ратуши, от которых остались заметная башня или шпиль». Земля под его ногами была так горяча, что он едва мог идти; железные ворота и решетки тюрем расплавились; камни, из которых были сложены дома, прокалились и стали ярко-белыми; вода, оставшаяся в фонтанах, еще кипела, а «подземные темницы, скважины и погреба» изрыгали «черные клубы дыма». От города уцелела лишь шестая часть; площадь, подвергшаяся опустошению, составляла полторы мили в длину и полмили в ширину. Пятнадцать из двадцати шести городских уордов были разрушены полностью, а всего пожар стер с лица земли 460 улиц, на которых находилось в общей сложности 13 200 домов. Сгорело восемьдесят девять церквей; из семи городских ворот четверо обратились в пепел. По официальным сведениям, погибли всего шесть человек — одним из них был часовых дел мастер с Шу-лейн, чьи «кости вместе с ключами» были найдены при раскопках.
Пожалуй, самая запоминающаяся картина этого колоссального пожара была воссоздана священником Т. Винсентом в книге «Страшная кара Божия: чума и огонь». Он также видел «ужасную дугу» света над городом. Он наблюдал за тем, как горел Гилдхолл, который «стоял целиком на виду несколько часов кряду после того, как огонь достиг его, без языков пламени» — возможно, потому, что был сложен из чрезвычайно массивных дубовых бревен, — «но весь из одних сверкающих углей, словно золотой дворец или огромное строение из полированной меди».
После Великого пожара в городе появилось растение с желтыми цветками, названное «лондонской фиалкой»: в 1667 и 1668 годах эти фиалки «росли в необычайном изобилии на руинах близ собора Св. Павла». В 1945-м их видели снова «сразу за чертой города». Это поистине цветок огня. «Монумент» — колонна, воздвигнутая на том месте, где начался Великий пожар, — имеет форму ракеты, то есть «огненного корабля»; на его вершине первоначально хотели поместить статую короля или птицы феникс, но затем решили украсить ее венцом из языков пламени, получившим название «Блейз» («пламя, яркий огонь»). Дэниел Дефо сравнил этот памятник с огромной свечой, которая горит «красивым золотым пламенем».
События пяти дней пожара нашли отражение во многих произведениях — ими вдохновлен, в частности, ряд больших поэм в антологии, озаглавленной «Лондон в языках огня, Лондон в ореоле славы». Горящая столица уподобляется по очереди Риму, Карфагену, Содому и Трое; по объятым огнем улицам шествуют античные боги вместе с Вергилием и Иезавелью, а вид пылающего Лондона вызывает в памяти авторов образы мертвых или умирающих цивилизаций далекого прошлого. Живописные изображения Великого пожара грешат той же высокопарностью, хотя первые наброски к некоторым из них явно делались с натуры. Есть и более реалистические работы — например, «Истинное и верное изображение преславного города Лондона», каким он был до осени 1666 года, принадлежащее кисти Холлара, и его же «Нынешний облик Лондона после ужасного бедствия и поражения огнем»; художник показывает, как выглядел город с южного берега реки, и развалины домов видны вплоть до самого Чипсайда. Однако из альбома «Лондон в произведениях живописи» мы узнаем, что авторы большинства полотен черпали вдохновение в образах «библейских или мифических городов, гибнущих в пламени». На двух широко известных «подражаниях Яну Гроффье-старшему» охваченные огнем башни и опускная решетка Ладгейта выглядят как врата самого ада; впрочем, тот факт, что изображения удостоился именно Ладгейт, можно объяснить и иначе, поскольку в середине XVII века прилегающий к нему район считался «кварталом художников». На этих картинах запечатлено множество сценок и эпизодов: вот женщина с протянутыми руками и перекошенным от страха лицом убегает от всепожирающего огня, вот человек со стопкой серебряных блюд на голове, вот запряженные лошадьми повозки, протискивающиеся сквозь толпу к открытым полям. Но больше всего запоминается изображенный на фоне языков пламени мужчина с ребенком на плечах: этот образ, в котором нашли свое подлинное воплощение тайны и страдания Лондона, позднее использовали в своих работах Блейк, Доре и прочие знаменитые мастера.
Из всего этого можно заключить, что Великий пожар послужил источником вдохновения отнюдь не только современным художникам. В течение более чем двух сотен лет он оставался самым впечатляющим событием XVII века. В конце XVIII века к уже имеющимся изображениям пожара добавилась версия крупнейшего лондонского театрального декоратора Филиппа Жака де Лутербурга, а в следующем столетии Великий пожар ежевечерне воссоздавался в «Суррей-гарденс».
Но сплав города и огня — не просто материал для театральных зрелищ. Паницци в середине XIX века Лондон представлялся городом, который в каком-то смысле уже сожжен. Вирджиния Вулф в своей книге «Ночь и день» описывает его как «вечно горящий»; ей казалось, что «на эти фонари никогда не опустится тьма, как не опускалась она на них сотни лет. Ужасно, что город вечно пылает в одном и том же месте». В 1880 году некий француз сравнил английскую столицу с «храмом огнепоклонников»; его товарищ по путешествию, Артур Макен, пишет так: «Все огни Лондона смутно отражались в небе, точно вдали кто-то распахнул дверцу громадной топки». Мирбо называл Лондон «таинственным, пылающим горном», а Моне в конце XIX века мечтал изобразить, как солнце «валится за дом парламента гигантским огненным шаром». На некоторых работах этого художника Лондон действительно как будто живет и дышит в атмосфере огня, и на всех зданиях и улицах словно лежит отсвет адского пламени.
В середине XIX века над ночной столицей постоянно «висело зарево, видное за многие мили»; печи для обжига кирпича, расположенные по периметру города, служили как бы огнями рампы, а огромные горы мусора внутри Лондона казались вулканами. Это был город, где «огонь неудержимо рвется наружу», а в XX столетии его стали именовать «горячим островом». Лондон не раз сравнивали с громадной печью, а в 1920 -х годах В. С. Притчетт признавался, что чувствует себя так, словно его «как следует прокоптили» в недрах города. Когда огонь в конце концов вырывается из этих недр, Лондон встает перед нами грозный, почерневший и неумолимый, точно обугленный памятник вечности, отягощенный тем, что Ките называл «бременем Тайны».
