до ближайшего телефона мы пробьёмся.
Обогнав чистивший впереди нас дорогу трактор, мы километра через три вязнем в сугробе. У нас два выхода: или ждать снегоочиститель, который теперь идёт за нами, или попытаться пробиться вперёд, где рокочет ещё один, какой, кажется, уходит от нас.
Все, кроме шофёра, выскакиваем из машины. Но охранник удерживает в салоне Кириленко ноющей просьбой с нотками отчаяния.
— Андрей Павлович! Не положено! Андрей Павлович! Нельзя! Не нарушайте…
Мы, пятеро молодых мужиков – два охранника, помощник и я с обкомовцем – всё же выталкиваем наш бронированный 'ЗИЛ' из снежного плена и летим в круговерти пурги дальше.
До Невьянска добираемся вовремя. Дворец культуры переполнен нарядными людьми, играет музыка. Кумач флагов, яркие лозунги, портреты членов Политбюро. В центре сцены большой портрет того, кого ещё полчаса назад охранник так и не выпустил из машины…
Всё идёт, как и намечено. Прослушав выступление доверенного лица и начало речи Кириленко, спокойно прохожу в кабинет директора дворца и заказываю по правительственной связи Москву…
Речь Кириленко, которую я знаю почти наизусть, потому что последнюю неделю с помощниками работал над ней, гремит в динамиках…
Через несколько минут резкий звонок телефона и ласково-вкрадчивый голос телефонистки: 'Москва на проводе…'
Банкетный стол накрыт в одной из комнат дворца. Судя по закускам, машины, которые отстали, прибыли. Аплодисменты и шум зала наконец смолкают в динамике. Мы уже с помощником выпили по рюмке водки и закусили бутербродом с красной икрой. Сейчас помощник метнулся навстречу Хозяину, а я 'с чувством выполненного долга' восседаю в кресле и прислушиваюсь, как по всему телу блаженно разливается тепло…
Суетное напряжение длиннющего дня, начавшегося ещё до рассвета, оборвалось вместе с шумом в зале, и я шепчу себе похвальную: 'Всё путём, всё путём…'
Помощник уже доложил Кириленко о завершении 'нашей работы'. Тот, увидев меня, спрашивает:
— Ну, как? Всё передали? Вовремя?
— Всё! И даже раньше срока…
Низкорослый, тучный Кириленко берёт меня под руку и ведёт в ту комнату, откуда я только что вышел.
— Пойдёмте, — приглашает он всех. — После трудов праведных…
Однако мои расчёты прослужить недолго на Старой площади лопнули. Я попал на эскалатор, с которого по своей воле не сходят, если, конечно, с тобой не произойдет какое-нибудь ЧП. Но такое – редкость. За все годы службы в отделе пропаганды, где работала сотня человек, случилось всего три ЧП.
Первый случай. Зав. сектором телевидения и радио Павел Московский был в командировке в Чехословакии и по пьянке выразил сочувствие чехам по поводу ввода наших войск в их страну. Из ЦК КПЧ позвонили в наше ЦК и доложили. Тут же звонок из Москвы в Прагу: 'В аппарате ЦК КПСС товарищ Московский не работает. Он из другого ведомства'.
Павел вернулся из командировки и, не ведая о случившемся, идёт на службу. В нашем подъезде номер десять охрана отбирает у него удостоверение и выставляет за дверь.
Правда, работу ему всё же определили. Отправили в журнал ЦК 'Агитатор'.
Второй случай. Консультант Плетнёв, доктор наук, который с полгода назад был взят к нам из какого- то института, работая над докладом к очередной годовщине рождения Ленина, вписал в текст цитату Троцкого, приняв её за ленинскую, так как выудил её из собрания сочинений последнего!
Доклад был озвучен одним из членов Политбюро, и никто ничего не заметил, потому что цитата уж очень 'подходила теме', а главное – была 'свежей и незаезженной'.
Однако какой-то червь марксизма узрел крамолу и написал в ЦК. Незадачливого доктора наук отправили в тот же институт, но уже с выговором и понижением.
Третий случай. Помощник зав. отделом, работая допоздна с документами, прижал в своём кабинете с её согласия молоденькую уборщицу. На их несчастье по этажу проходил охранник с проверкой кабинетов. Написал докладную своему начальству… Помощника отправили на работу в журнал ЦК 'Политсамообразование'.
У конторы было золотое правило: не выбрасывать провинившихся сотрудников на улицу.
Однако я вёл речь о другом, более важном, возведённом в закон, правиле. Человек, выталкиваемый на Самый Верх власти (а 'Верх' начинался с секретаря ЦК до членов Политбюро), по этому неписаному закону рубил свои прежние связи. Теперь он не только на службе, но и дома, на даче и даже во время отдыха в отпуске был ограждён таким частоколом охраны и условностей, что к нему не могли пробиться его прежние друзья и знакомые. К нему не могут попасть без особого пропуска также и его близкие родственники. Для них он должен заказывать каждый раз пропуск, с личной отметкой времени прибытия и убытия.
Когда я бежал по зданию общежития Академии на Садово-Кудринской и слышал от коллег, что меня 'разыскивает Кириленко из ЦК', моя житейская наивность ещё позволяла верить, что это именно так. Однако скоро я понял: он и 'не должен видеть меня', хотя и смотрел в упор.
Се ля ви Зазеркалья! Моя служба хоть и не так часто, но позволяла иногда заглядывать туда, и надежд, что случай с Кириленко не правило, а исключение в жизни его обитателей, не оставалось. Источников проникновения в Зазеркалье у меня было два.
Один случайный – меня иногда брали на ближнюю сталинскую дачу для написания доклада Высокому Лицу, куда Оно наведывалось.
Другой постоянный – это съезды партии, сессии Верховных Советов СССР и РСФСР, съезды писателей и других творческих союзов. Здесь я в течение двадцати лет постоянно работал в редакционной комиссии, которая готовила выступления делегатов к печати.
На работу в РИО меня продолжали привлекать и тогда, когда я уже перешел в издательство 'Советский писатель'.
После окончания каждого съезда партии, а работал я на XXIV, XXV, XXVI и XXVII съездах, всё Политбюро фотографировалось с нами, редакторами их речей, и затем вручались эти громадные фото, как высочайшие знаки внимания, вместе с месячным окладом и записью благодарности в трудовой книжке.
Вот здесь-то я насмотрелся с близкого расстояния на сильных мира всех рангов, начиная от секретарей обкомов и ЦК и до премьеров и генсеков.
Особое место в этих всесоюзных сборах властей предержащих занимали многодневные шоу – съезды партии. Они всегда были заорганизованны до тошноты. Здесь всё просчитано и выверено партийными клерками всех отделов ЦК. В выступлениях делегатов ни одной живой мысли, ни одного случая нестандартного поведения участников действа, скука и бесполезность возведены в ранг торжества и праздника.
Эти жалкие шоу и были теми 'историческими событиями', о которых трубили печать, радио и телевидение. На всех четырёх съездах, о коих я упомянул, в моей редакторской практике произошли всего два или три случая, которые выбивались из унылого, скучного ряда.
Первый случай. Выступление Шолохова, которого привезли в Кремль, выведя из глубочайшего похмелья. Текст его выступления рассматривался в отделе культуры и уже здесь, в Кремле (судя по бумаге и шрифту машинки). Он сильно исправлен рукою Михаила Александровича. Вычеркнуты строки и абзацы. Правка нарушала партийный глянец, но только в ней проглядывал Шолохов! Мне принесли этот текст на редактуру, когда Михаил Александрович закончил своё выступление. По правилам РИО, при редактуре обязательно должен присутствовать автор речи. Исключение только для членов и кандидатов в Политбюро. Но в этих случаях обязательно являются их помощники.
Шолохов не пришёл в наше РИО, а сразу уехал в гостиницу или в свою московскую квартиру. И связи с ним никакой. Для подготовки речи к печати, в силу этих непредвиденных трудностей, мне дали ещё одного 'литреда', кажется, главного редактора журнала 'Советские профсоюзы'.
