высших эшелонов власти.
Помню, был и такой случай. Вдруг зуд и шёпот по всем пяти этажам ЦК. Дочь Косыгина выдвигают на должность директора Иностранной библиотеки!
— Ну и что! — недоумеваю я, узнав об этом от Биккенина. — Есть сектор культпросвет, пусть он…
Биккенин многозначительно прикладывает палец к губам:
— Тс-с-с… Тут проблема…
И даёт мне знак покинуть кабинет. Будет с кем-то говорить конфиденциально по вертушке.
От других узнаю, что есть действительно какая-то проблема: 'То ли не знают, куда девать старого директора, то ли надо нейтрализовать сильного претендента, который ждёт этой должности много лет'. У наших конспираторов понять что-либо невозможно.
Но моё дело, как поётся в той знаменитой частушке про 'девку' и 'борону', — сторона. А вот моего непосредственного жалко. Аж почернел лицом в хлопотах. Видно, ему поручена 'акция' по внедрению высокопоставленной дочери. Поручено, как человеку 'нейтральному' (он из другого сектора) и конечно, как человеку, какой кровь из носа, а высокое доверие оправдает.
И что вы думаете: и выполнил, и оправдал. И коллектив знаменитой библиотеки, как награду, получил нового руководителя, со связями, о которых только мечтать можно…
Доходили слухи, что Иностранная библиотека преобразилась и засверкала новизной, как тот наш молочный магазин на Воробьёвке. А преобразилась… увы, за счёт обнищания своих младших сестёр – других библиотек Москвы.
Конечно, многие догадывались об этих скрытых от людских глаз чиновничьих взлётах. Существовало даже такое выражение: 'телефонное' или 'позвоночное право', по которым вершились подобные дела. Но большинство моих соотечественников всё же оставалось в неведении..
Теперь же при диком капитализме всё то же, но с той разницей, что делается открыто. Не знаю, что лучше? Оба варианта никудышные и подлые…
Но жить, как говорится, всё равно надо.
Я говорил о закономерностях движения на самый Верх тогда, в моё время. Они, конечно, существовали. Пробивались люди не только хитрые, с изворотливым умом, умеющие просчитывать ситуации, но и люди-бойцы, с железной хваткой и волей, которые могут переступить не только через светские и нравственные законы, но и сломанные ими же судьбы друзей и близких.
Только такие могли выжить и удержаться наверху, когда ситуация в стране перевернулась на сто восемьдесят градусов. Уж как преданы были Горбачёву – Яковлев, Алиев, Шеварднадзе и другие первые секретари в республиках, которых он извлёк из 'клана' своих комсомольских друзей, а ведь все отшатнулись и успели спрыгнуть с тонущего корабля.
Предали? Нет! Тех, которые сами многократно предавали, не предают. Их сбрасывают, как изношенные туфли.
Когда Горбачёв ещё при неограниченной силе Генсека молотил рвущего у него власть Ельцина, Яковлев, в отличие от Лигачёва и других секретарей ЦК, не кинулся в эту свару. Он выжидал, чья же сторона возьмёт верх. И даже тогда, когда Ельцин был вроде бы повержен и отправлен с первого секретаря МК в зачуханный Госстрой, он отмолчался. Думаю, отмолчался лишь публично. Самому же он, конечно, нашёптывал о своей преданности и подавал советы, как расправиться с отступником. Когда шла агония несчастного, инфантильного ГКЧП, Яковлев также не проявлял себя публично, а вот, когда 'Горби', любимца Запада, доставили из Фороса в Москву и потребовали отречения от президентства, он пришкандыбал в Белый дом, где ельцинисты шумно праздновали свою победу…
Тут же влез на трибуну и провозгласил программную речь. Главным в ней был вопль: 'Теперь надо не допустить в наши ряды победителей всякую шпану! Надо зорко следить, чтобы она не пролезла!'
Яковлев охотно позировал перед телекамерами, рассказывая, как спецслужбы Горбачёва в последние недели установили за ним 'наружку' и не давали ему проходу…
И пошла-поехала его кипучая деятельность у трона нового президента, теперь уже России, который ради этой вожделенной цели развалил великую страну. В этом угаре-эйфории, в каком-то интервью, которые Ельцин тогда давал по нескольку на дню, мелькнул такой пассаж. Репортёр спрашивает об отношении Ельцина к кульбиту Яковлева от одного президента к другому. И тот отвечает приблизительно следующее:
— А что Саша? Он нормально поступил, нормальный мужик…
И это ещё раз подтвердило мою мысль, в которую я уверовал за многолетние наблюдения с близкого расстояния за этими, скорей нелюдьми, чем людьми. Они не предают друг друга. Да в их жизненных нормах и нет такого понятия. Они руководствуются всё теми же старыми коммунистическими принципами революционной целесообразности, а не моралью.
9. На новой службе
Мои наблюдения с близкого расстояния за партийной элитой привели к выводу, что в её среде два параллельных течения. Одни, так называемые чистые партийные функционеры, которые своё начало ведут от Сталина, а, может быть, чуть и раньше, словом, от профессиональных политиков-революционеров. Они считаются высшей кастой.
Второе течение, или второй эшелон – это специалисты-учёные, а проще – интеллектуальные рабы, которым, как и притоку, не суждено навязать своего названия, так и им, интеллектуальным рабам, никогда не выбиться в первые лица.
Самая высшая их ступень в партийной иерархии – 'серый кардинал' при Папе-Генсеке. Это Бухарин, Суслов, Шепилов, Яковлев… И несть им числа.
Все они выбивались лишь к подножию трона. И никогда не взбирались на него. Там восседали энергичные самоучки и неучи без интеллигентных комплексов, начиная от заочника Ленина (закончившего экстерном университет), до юриста без единого дня практики Горбачёва. Эти чистые партийцы всегда свысока, а часто и с презрением смотрели на интеллигенцию.
Ленин цинично называл ее говном, Сталин – мозгляками, а Хрущёв устраивал интеллектуалам, художникам и писателям прилюдные порки и разносы.
Даже в отделе пропаганды, где призваны были работать с интеллигенцией, очень чётко происходило это разграничение. Работники типа Марата Грамова, пришедшие с партийных должностей в обкомах, с кастовой брезгливостью смотрели на своих коллег – кандидатов и докторов наук. С их брезгливых губ так и рвалась знаменитая фраза легендарного Василия Ивановича: 'Мы академиев не кончали!'
А уж сами они и не помышляли о диссертациях… Зачем? Когда есть рабы-интеллектуалы.
Зато среди второго потока шёл постоянный зуд и шёпот от диссертационной суеты. Кандидаты рвались в доктора, доктора – в членкоры, а те – в академики. Правда, это были ещё те учёные! Я пытался читать их рефераты и книги. И почти всегда это была примитивнейшая наукообразная стряпня и скуловорот.
После Яковлева самым умным среди 'отдельских учёных' был Леон Аршакович Оников. Кажется, у него не было ни одной книги. (А может, он просто не дарил?) В группе консультантов он считался одним из лучших перьев. Его коллеги защищали диссертации, переходили в помощники, в зав. секретари и в зам. завы отделов, а Леон, как замороженный, пребывал в консультантах.
Попадая в воскресные дни на дачи, я получал огромное удовольствие от общения с этим человеком. Он всегда смело и оригинально мыслил и поражал знаниями. Однако, как мне казалось, Леон намеренно глушил свой острый ум и широкую эрудицию спиртным. Человек широкой кавказской души, он до самозабвения обожал дружеские застолья. Вот уж где раскрывались его добродетели: и глубокий ум, и блестящее острословие, и широта познаний…
Мне всегда было так интересно слушать его рассказы 'о случаях из жизни', его словесные портреты об умерших и ныне здравствующих знаменитостях, которые все поголовно были 'его друзьями', что я постоянно рвался на эти мужские посиделки.
