офицера, служившего при мадридском отделе разведки, сколько может стоить такое имение. Он подумывает о том, что неплохо бы после войны купить такое в Испании. Офицер охотно отозвался на шутку и ответил, что сразу же по возвращении в Мадрид наведет справки и при случае купит имение. «Тогда после войны вы сможете здесь поселиться, господин адмирал», — добавил он, все еще продолжая шутить. В эту секунду в Пикенброка неизвестно почему вселился черт. У него вырвалось циничное замечание: «После войны, Ваше превосходительство?» (Пикенброк любил, когда они были в узком кругу, в шутку величать Канариса «Ваше превосходительство».) «После войны вы хотите здесь поселиться? Вы явно ошибаетесь, Ваше превосходительство. После войны мы все будем…» — и Пикенброк сделал рукой движение, как будто ему накинули на шею петлю и потянули…
Циничное замечание «Пики» погасило веселое настроение, царившее в автомобиле. У каждого из присутствующих холодок пробежал по спине, и слова эти показались зловещим предсказанием.
О том, что между Канарисом и начальником итальянской службы разведки, временно использовавшим обязанности военного атташе в Берлине, генералом Роаттой, существовали хорошие отношения, уже неоднократно упоминалось. Также с его преемником, полковником, ставшим позднее генералом Аме, белокурым, голубоглазым пьемонтцем, отличавшимся от большинства своих сограждан сдержанностью жестикуляции и уравновешенным поведением, Канарис вскоре смог наладить доверительные отношения. Главы военных разведок стран «оси» понимали друг друга как авгуры в древнем Риме, почти без слов. Если нужно было говорить, то часто хватало полунамека, а если приходилось выступать перед публикой с высокопарными речами, то партнер улавливал в этих речах предназначенный для него подтекст. Ведь та и другая стороны прекрасно знали, что в любое время могут быть объектом слежки со стороны обеих правящих партий, и облачали свои официальные высказывания в соответствующую форму. «Эклектичную» манеру Канариса выражать свои мысли особенно хорошо понимал его итальянский «коллега».
Однако случалось, чаще всего в узком кругу или с глазу на глаз, когда итальянцы в разговоре с Канарисом были очень откровенны. Ульрих фон Хассель упоминает в своем дневнике об одном разговоре с советником германского суда фон Донаньи, принадлежавшим к кругу близких Канарису сотрудников; речь шла о том, что уже осенью 1941 г. итальянские офицеры (скорее всего итальянской разведки — SIM) заявили Канарису, что Муссолини должен и будет свергнут армией уже в течение следующей зимы.
Во всяком случае Канарис очень рано был проинформирован обо всех стремлениях итальянских армейских кругов, которые были направлены на свержение фашистского режима и выхода Италии из войны против государств-союзников. Судя по тому, что в разное время говорилось о его мнении по этому вопросу, можно было сделать вывод, что Канарис симпатизировал этим стремлениям. С ними он связывал свои надежды в двух направлениях: выход Италии из войны мог стать шагом, ведущим к быстрому ее окончанию на всех фронтах. Во-вторых, могла оправдаться надежда на то, что свержение Муссолини поколеблет веру молодых немецких офицеров и солдат в авторитарную систему и одновременно подтолкнет все еще колеблющихся немецких полководцев к решительным действиям против Гитлера и его режима. Однако события в Италии, несмотря на благоприятные предпосылки, к которым можно было отнести в первую очередь то, что итальянская монархия продолжала существовать, являясь некой опорой для итальянской армии в подготовке сопротивления Муссолини и фашизму, развивались гораздо медленнее, чем уверяли его авторитетные лица из Италии; и когда в июле 1943 г. Муссолини был смещен королем и арестован новым правительством Бадольо, то это событие не вызвало в Германии никакого резонанса, потому что государственный терроризм в этой стране к тому времени уже набрал полную силу.
Так или иначе Канарис поддерживал в эти годы самые тесные связи с начальником итальянской разведки и часто сам ездил в Италию, чтобы своими глазами видеть все этапы развития событий в этой стране и иметь о них свою точку зрения. Во время одного из таких визитов произошел один, на первый взгляд, незначительный, маленький эпизод, о котором все же стоит рассказать, потому что он снова позволяет нам понять Канариса как человека. Канарис встречался с Аме весной 1943 г. в Венеции. Он жил в отеле «Даниели», где происходили и его длительные переговоры с начальником итальянской разведки. Встреча завершилась совместным ужином, в котором принимали участие также важнейшие сотрудники обоих начальников, сопровождавшие их в Венеции. Канарис был в этот день необыкновенно нервным и беспокойным. Он заказал служебный разговор по телефону с Мюнхеном и с нетерпением ожидал связи; когда Канариса позвали к телефону, и ему ответил офицер мюнхенского отделения абвера, Канарис сначала задал целый ряд вопросов, касавшихся самочувствия двух его собак, которые, как можно было понять из телефонного разговора, в момент его отъезда были нездоровы. Затем последовала служебная часть разговора, которая была относительно короткой и быстро закончилась. Аме и другие итальянские господа, которые хорошо слышали разговор, были явно изумлены, возможно, даже неприятно поражены тем значением, которое Канарис, похоже, придавал самочувствию своих собак — и это в такое время, когда каждый день мог принести события мирового значения. Некоторые из личных сотрудников Канариса были твердо убеждены, что собачья тема была ни чем иным, как кодом, о котором у Канариса и мюнхенского центра была предварительная договоренность и с помощью которого начальнику немецкой разведки можно было передать, не вызывая особого подозрения, какие-то важные секретные сообщения. Только те, кто вместе с ним приехал из Берлина, знали, что Канариса действительно очень тревожило состояние его заболевших собак.
Чем тяжелее становился груз, который ложился на его плечи под действием бед и страхов войны и заговора, чем больше разочарований получал он от своих ближних, тем чаще он искал помощи у молчаливых созданий. Его ум стал со временем настолько острым, необычайный интеллект отшлифован до такого блеска, что даже самые смышленые из его сотрудников редко могли поспевать за его требованиями. Он задевал даже тех людей, которых ценил и которые были самыми верными его последователями. Он и сам чувствовал всю несправедливость своего отношения, но ничего не мог с собой поделать. В этом глубоком душевном страдании ему была необходима простая немая привязанность животных. К ним он оставался неизменно терпелив и приветлив. В Испании Канарис привлекал к себе всеобщее внимание тем, что постоянно носил в карманах сахар для лошади и осла, тогда как в этой стране люди не слишком сентиментальны в обращении с животными. Но больше всего Канарис любил своих собак, и собак вообще. Задавить собаку на дороге он считал тяжким преступлением. Его шофер постоянно получал строгие наставления быть крайне осторожным в этом отношении; когда же Канарис сам вел машину, то мог остановиться посреди быстрой езды и затормозить так резко, что подвергал своей автомобиль и трех- четырех своих пассажиров большой опасности, лишь бы не сбить собаку.
Такса Сеппл, фотография которого украшала карниз камина в его кабинете на Тирпицуфер, был его любимцем. Однажды, когда Канарис находился в командировке за границей, Сеппл заболел и, несмотря на все искусство ветеринара, умер. Не только в доме Канариса все были взволнованны этим событием. Зарубежный отдел абвера был поставлен в известность; там все озабоченно шушукались и ломали себе голову над тем, как сообщить шефу о смерти его любимца. Наконец, кому-то пришла хорошая идея. К торговцам собаками в Берлине отправили человека с заданием найти жесткошерстную таксу, которая была бы похожа на Сеппла; сотрудники Канариса подумали, что, может быть, горе будет не таким тяжелым, если на место Сеппла уже будет найдена замена еще прежде, чем Канарис получит известие о его смерти. Им удалось найти подходящее животное, и, действительно, идея оказалась очень удачной; хотя Канарис был глубоко огорчен утратой, однако другое молчаливое существо, которое тут же потребовало его ласки, сразу стало объектом его внимания и заботы.
Но вернемся к итальянскому вопросу. Бескровное отстранение Муссолини от должности королем Виктором Эммануилом 25 июля 1943 г произвело в руководящих кругах Третьего рейха эффект разорвавшейся бомбы. Сначала в окружении Гитлера обдумывались всевозможные дикие проекты; потом некоторое время утешались заявлением Бадольо, что новое правительство продолжит войну. Однако филиал немецкой разведки в Риме, который имел хорошие связи во всех концах Италии, вскоре после смены правительства сообщил, что этим заверениям Бадольо нельзя слишком доверять и что если не сам он, то новое итальянское правительство в ближайшее время прекратит войну против государств-союзников и, возможно, переведет свою страну в лагерь стран, борющихся против Германии. Кейтель не передавал эти донесения разведки Гитлеру, потому что, как он объяснил Канарису, они противоречили мнению германского посольства в Риме и доставили бы фюреру «ненужные волнения».
Хотя в штаб-квартире фюрера еще, похоже, не думали об опасности выхода Италии, там уже
