на которую в кругу Остера было потрачено так много кропотливого труда. В соответствии со своей установкой он также с сомнением смотрел на поиск связей с нелегальным коммунистическим движением, которые заговорщики пытались установить за несколько месяцев до попытки переворота. Канарис устал и был настроен пессимистически. Он считал, что уже слишком поздно; что свержение Гитлера уже не спасет чести немецкого народа.
Да, Канарис устал. После многолетнего чрезмерного физического и психического напряжения, переутомления, постоянной спешки — внезапная вынужденная бездеятельность: ведь в сравнении с тем, что было прежде, его новая должность была бездеятельностью; все это не могло не вызвать острую реакцию. Человек, который в течение многих лет ни разу не брал отпуск, который ни разу не отдохнул в воскресенье, вдруг оказался в ситуации, когда для него не находилось никакого важного дела. Дома на Шлахтензее было одиноко и тихо, потому что в связи с участившимися бомбардировками он эвакуировал свою семью в Баварию. Теперь он сидел, если не был в Эйхе, в своем саду и читал или занимался с одним знакомым балтийцем, бароном Каульбарсом, русским языком; или «дядя May», который по-прежнему работал в третьем отделе разведки, теперь уже находившейся под эгидой СС, приходил и сообщал об отдельных этапах перевода старой «лавочки» в главное управление службы безопасности. Но, кроме всего прочего, он вел с этим другом и соседом многочасовые беседы о всевозможных проблемах жизни и смерти.
В течение июня сообщения о новой попытке устранить Гитлера и свернуть режим, доходившие до Канариса, приходили все чаще. Тот факт, что весь план был построен на успешном осуществлении покушения на Гитлера и что мысли участников заговора почти всецело были сконцентрированы на начальной фазе восстания, опять вызвал сомнения у Канариса, который в глубине души никогда не смог преодолеть своего неприятия насилия.
Днем 20 июля Канарис сидел в своем доме на Бетацейле в Шлахтензее с «дядей May», когда зазвонил телефон. Звонил Штауффенберг. Он сообщил, что фюрер мертв, его убило взрывом бомбы. Реакция Канариса была типичной для него. Он ответил: «Мертв? Ради бога, кто это сделал? Русские?» Конечно, он хорошо знал, что Штауффенберг сам отвечал за проведение этой акции; но старый начальник разведки также знал, что его телефон прослушивается и о каждом его разговоре становится известно. (Действительно, во время допроса Гельмута Маурера, который вел штандартенфюрер СС Гуппенкотен, выяснилось, что перед ним лежал текст телефонного разговора между Канарисом и Штауффенбергом.) Даже если Гитлер мертв, а сомневаться в этом после четкого сообщения Штауффенберга вначале не было никакого повода, СС и гестапо еще не были уничтожены. Нужно было сначала выждать и посмотреть, позаботился ли новый состав заговорщиков, который пришел на место Остера и его сотрудников, также о ликвидации учреждения на Принц-Альбрехтштрассе, в котором находилось паучье гнездо террора и слежки. Впрочем, Штауффенберг говорил только о Гитлере, а что стало с Гиммлером и Герингом? Были они тоже мертвы или еще живы?
Канарис размышляет: «Ехать мне в Эйхе или на Бендлерштрассе?» — спрашивает он «дядю May». Но это чисто риторический вопрос. На Бендлерштрассе ему, собственно, нечего делать. Штауффенберг не слишком его приглашал приехать. Если все идет нормально, то на Бендлерштрассе сейчас не протолкнуться среди людей, которые захотят документально зафиксировать свой «правильный» образ мыслей. Итак, Канарис сначала ждет. Около 5 часов пополудни ему сообщают по телефону, мы не знаем кто, что покушение не удалось. Гитлер жив! Надо же! Он был все же прав, что никогда не верил в это дело. Теперь Канарис решает ехать в Эйхе. Он занят составлением текста поздравительной телеграммы своего штаба «любимому фюреру». Противно, но что поделаешь?
В последующие дни Канарис большей частью находится в Эйхе. Нужно было навострить слух, чтобы услышать, что намерено предпринять гестапо. В том, что ему угрожает крайняя опасность, он ни минуты не сомневался, но, как всегда в случае опасности, он в наилучшей форме — духовной и физической. Усталости и пессимизма как не бывало. 22 июля ему повстречался в Эйхе бывший подчиненный, офицер разведки, который довольно хорошо был осведомлен о его роли в оппозиции и который сам находился в том же лагере. Канарис поприветствовал его, не пускаясь в разговор в интересах их обоих, потому что можно было предполагать, что за каждым его шагом следили. Он только коротко сказал: «Да, мой дорогой, так, конечно, нельзя делать! Позвони мне завтра».
Следующим днем было воскресенье. Когда этот офицер попытался в понедельник дозвониться Канарису в его личную квартиру, он не получил никакого ответа. Канарис был уже арестован. А через один-два дня арестовали и его. Арест Канариса произошел в воскресенье, 23 июля, во второй половине дня, в Шлахтензее. Не кто иной, как сам господин штандартенфюрер Шелленберг лично приехал, чтобы забрать адмирала. У Канариса были в гостях друзья, его родственник Эрвин Дельбрюк (не следует путать с упоминавшимся ранее сотрудником Остера Юстусом Дельбрюком) и барон Каульбарс. «Дядя May», который сидел с ними тоже, в этот момент ушел в свой дом, стоящий по соседству, чтобы немного поиграть на пианино. Он услышал, как подъехала машина и увидел, как Шелленберг уехал с Канарисом. Дорога вела на Принц-Альбрехтштрассе. Началось долгое и мучительное время заключения и допросов.
Камеры заключенных размещались в подвале большого административного здания гестапо. Очевидно, из-за частых воздушных тревог двери камер не были на замке, а только прикрыты. О том, чтобы никто из заключенных не мог убежать, заботились многочисленные вооруженные эсэсовцы. Кроме того, заключенные большей частью были закованы в цепи, по меньшей мере на ночь им одевали наручники с короткой цепью. Если узников водили на допросы, то конвоиры прежде смотрели, чтобы все двери камер были хорошо закрыты, их обитатели и узники, которых вели по коридорам, не могли друг друга видеть. Но насколько жестоким был гестаповский террор, настолько же примитивными и кустарными методы полиции Гиммлера. Теория, что узники должны содержаться в полной изоляции друг от друга, разбилась о практику воздушных налетов. Узники имели для Гиммлера и Кальтенбруннера слишком большое значение, чтобы без нужды подвергать их опасности быть убитыми бомбами государств-союзников. Когда сигнал тревоги предупреждал о крупном налете, узников выводили из камер во двор и вели в так называемый бункер Гиммлера. Там они должны были в течение всего налета стоять лицом к стене вперемежку с эсэсовцами, так что два узника никогда не стояли рядом. Конечно, им было запрещено разговаривать друг с другом. Но, главное, можно было увидеть, кто здесь находился. Кроме того, во время переходов из камер в бункер и назад часто появлялась возможность обменяться словом с тем или иным товарищем по несчастью. В отдельных случаях даже удавалось обменяться письмами. Девиз, который заключенные передавали друг другу был. «Выиграть время». Потому что даже здесь, в подземельях гестапо, с каждым днем становилось все более ясно, что конец гитлеровского господства не за горами.
О том, что Канарис находится на Принц-Альбрехтштрассе, его друзья узнали через «дядю May». Тот в связи с допросом Канариса в августе, который проводил Гуппенкотен, попросил следователя разрешить заполнить Канарису несколько банковских чеков для поддержания его домашнего хозяйства. Гуппенкотен задумался, но его приветливая секретарша уже схватила чековую книжку и сказала, что это можно быстро сделать, в ответ на что шеф согласился. Действительно, секретарша уже через несколько минут вернулась с подписанными чеками. Товарищами Канариса по несчастью, находившимися на Принц-Альбрехтштрассе, были многочисленные члены оппозиции против Гитлера, в их числе Герделер, генералы Гальдер, Томас и Остер, бывший министр Попиц, государственный секретарь Планк, главный судья Зак, Герберт Геринг, двоюродный брат рейхсмаршала доктор Яльмар Шахт, который в начале сентября был отправлен в Заксенхаузен, далее доктор Йозеф Мюллер, Лидиг, Штрюнк и Гере, также сын генерала Линдемана, Небе и пастор Бонгёфер и многие другие. Канарис относился вместе с Остером и Мюллером к тем заключенным, которые подвергались особенно плохому обращению. На него были надеты наручники особого образца, доставлявшие ему мучительные страдания; длительное время он получал только одну треть тюремного питания и даже в период рождественских праздников страдал от голода. Ему приходилось исполнять самую грязную работу. Однажды, когда он вместе с Мюллером и Гере должен был мыть коридор, что имело, однако, свои положительные стороны, потому что друзья могли при этом переговариваться, один язвительный эсэсовец сказал ему: «Ну, маленький матрос, ты, наверное, не думал, что тебе придется когда-нибудь мыть коридор!»
Большинство узников оставались на Принц-Альбрехтштрассе до воздушного налета ночью 3 февраля 1945 г., во время которого было разрушено здание гестапо. Исключением был Герделер, которого 2 февраля забрали на казнь. 7 февраля заключенные, которые имели отношение к 20 июля, были увезены из Берлина.
