любой из болельщиков мог оказаться автором, но вот, чтобы оскорблять в рифму, требовались некоторые навыки. «Человеком и пароходом», Маяковским и самоучкой, почти наверняка была восьмиклассница- гимнастка.
В настенной витрине «Гордость нашей гимназии» среди остальных гордостей имелся и ее снимок, жаль, что под стеклом, что затрудняло учащимся масштабное хулиганство: пририсовать усы, сигаретку или рога. И то ли фотограф был в душе художником, то ли девушка отличалась особенной фотогеничностью, но выглядела она потрясающе невероятно по-взрослому красивой.
Как ни хотелось Атласу, придраться было не к чему: глаза сияли умом, добротой и французской тушью; пикантности придавали высокие скулы, для приобретения которых многие кинодивы в шестидесятые годы вырывали крайние в прикусе коренные зубы; нежно очерченный подбородок украшала ямочка.
«Красивая! И я, псих, ударил по такому лицу?! — подумал Игнат, отходя от стенда на лестничной площадке. — Начать пить валерьянку или бросить пить пиво?»
На свой счет знающий школьные порядки Атлас не заблуждался — последствие появления новой надписи сказаться не замедлило. Еще не начался первый урок, а Игната уже допрашивали в учительской и разве что не пытали, кто «сие» под крышей учинил, а он кисло оправдывался:
— Что я, по-вашему, сам себя обзывать буду? Явно же, не моя работа, Да и почерк, Ирина Ивановна, вы мой хорошо знаете. Сколько моих тетрадей по русскому проверили.
— Если б ты его имел, Атлас, хоть какой-то там почерк, а то пишешь, как курица лапой.
— Мне не к чему — за меня секретарша писать будет.
Гневные тирады, надоевшие от бесконечных повторений, мыльная пена словосочетаний: «как о стенку горох», «в одно ухо залетает, а в другое вылетает» — назойливо знакомых, почти ощутимо скользких от частого употребления — полилась на Игната, который только изредка монотонно и на тоскливой ноте гудел, словно ледокол в арктическом тумане:
— Ну, не я же писал… Художества — не мои… А меня-то за что…
Спасен был Атлас звонком, какой возвестил о начале учебного дня. Но его беды только начинались.
На большой перемене почтальон из ближайшего отделения связи, обросший небольшим хвостом из любопытствующих, нашел Атласа в столовой после долгих поисков по классам и рекреациям и, предварительно попросив его расписаться, вручил телеграмму, имевшую шифр «срочная», на стандартном художественном бланке с красными мясистыми гладиолусами.
Пока обеспокоенный Игнат читал текст, половина его одноклассников, построившись сзади в нечто, напоминающее гимнастическую пирамиду, пыталась сделать то же самое, но, превысив критическую массу, весь аттракцион упал на хлипкий стол, сейчас же растопыривший тонкие металлические паучьи ножки.
Из кухни на Игната посыпалась очередная порция ругательств, и когда совсем уже разъяренный Атлас ушел, пестрая книжечка телеграммы осталась лежать в тарелке борща, откуда ее выловили и наконец-то с удобством и комфортом прочли. На бумажных отклеивающихся ленточках-серпантине было напечатано телетайпом: «Игнатушка зайчик вскл твоя женушка зпт твои внебрачные сыновья двойняшки поздравляют папульку юбилеем совместной жизни тчк нетерпением ждем приезда хутор зимние каникулы 9 1/2 недель Капитолина».
Опытным путем к концу урока информатики Атлас установил, что с ним не разговаривает ни одна девчонка ни с его ряда, ни с соседнего, зато между собой они активно шушукаются, забросив включенные компьютеры, причем демонстративно громко.
Особенно возмущалась Дарья, первая красавица класса, какую почему-то телеграмма совсем вывела из себя:
— Допрыгался, зайчик-попрыгайчик!
— Отчество у близнецов Игнатович или Игнатьевич?
— У одного сына — такое, у другого — другое.
— Медаль этой дурочке надо выдать «Замужество», нет, девять с половиной медалей — с кем связалась! С Контурными картами!
Преподавательница, спокойная до флегмы, не вмешивалась, посчитав фон разговоров за обычный рабочий шум, усилившийся из-за сложного задания, а Игнат, перебирая клавиши, безуспешно пытался вытравить с монитора появившийся там аншлаг «Моя — твоя не понимай! Вирус, однако!», и до оправданий не опускался, потому что ему казалось, что понять, когда разыгрывают, всегда легко, но и в этом он ошибся…
Случай, который подвернулся Мире, по заложенным в нем драматическим возможностям, не шел ни в какое сравнение со стишками от Карлсона, который живет на крыше, или телеграммами а-ля Остап Бендер, и упустить его она не могла.
…Состоял он в том, что в школьные пенаты забрел следователь, разыскивающий куртку, сворованную несколько дней назад из раздевалки: тю-тю. Потерпевший назвал несколько свидетелей, в том числе и ее, Миру Иванову, поэтому молодой милиционер, усы которого невольно заставляли вспомнить о командарме Чапаеве, вызвал девушку в кабинет директора, предоставленный ему под следственный эксперимент.
Пока Мира, даже не успев переодеться после урока физкультуры, со скучающим лицом отвечала на вопросы следователя, план того, как окончательно рассчитаться с подлым Атласом, вызревал под роскошными льняными кудрями. И полностью он еще не сформировался, когда Мира спросила:
— Дяденька милиционер, разрешите обратиться?
Старший лейтенант оторвался от протокола, который заполнял неразборчивым почерком много пишущего человека, наконец-то посмотрел на Миру, низкий вырез гимнастического купальника которой мужчин смущал, а женщин возмущал, и, опять быстро зарыв голову в документы, сказал:
— Валяй.
— Знаете, в школьной раздевалке тогда, кроме меня, Долгинцева и Алешки Мильмана, одевался еще один парень. По-моему, из десятого класса. Правда, фамилии назвать не могу, потому что мы в первую смену только с сентября учимся, а раньше ходили во вторую.
Конечно, как зовут Игната Атласа, Мира прекрасно помнила, но следователь мог отправиться искать нового свидетеля сам, что развалило бы сценарий вендетты.
— Но другие ребята утверждают, что вас было трое, — уточнил «Чапаев».
— В компании, да, трое. А этот, длинный, шнуровал кроссовки за стойкой в углу. Кроссовки — адидасовские, с лампочками в подошве: когда бежишь — только пятки сверкают.
— Без лирики. А ты ничего не путаешь? Десятиклассник находился в раздевалке третьего числа между пятнадцатью и пятнадцатью — тридцатью?
Нащупывая себе пути к отступлению, Мира хитроумно разыграла сомнение, нерешительность и процесс мучительного припоминания, решив с невольной подсказки следователя, что, в конце концов, скажет, что ошиблась. Главным было — заманить милиционера в класс Атласа.
«Пусть умрет от страха, — подумала гимнастка. — Да не следователь, а баскетболист, а впрочем, пусть умрут оба, так все они одинаковы», а вслух сказала:
— Может, и путаю… Десятые классы здесь рядом. Пожалуй, нам лучше зайти и узнать у самого парня: был он в тот день в раздевалке или нет?
Предложение выглядело разумным, поэтому следователь ломаться не стал и, собрав свои бумаги в портфель, поднялся:
— Действительно, лучше все сразу выяснить.
Едва прозвенел звонок после последнего урока, «инглиша», в лингафонный кабинет заглянули милиционер с грозными чапаевскими усами и «подруга» Атласа по милым детским шалостям, Мира. Не обращая внимания на притихших девчонок, она показала на Игната и сказала несколько фраз, как мигом поняли сообразительные школьники, участковому.
Милиционер изучающе посмотрел на капитана-баскетболиста, а потом они оба вышли в коридор, где еще некоторое время разговаривали. Затравленный Игнат наблюдал за парой в дверной проем: девушка убеждала не выполнять смертного приговора за нанесенные им телесные повреждения тут же на месте, а милиционер все порывался снова зайти в класс.
