иллюминаторов и светила только одна лампочка над входом в кабину. Татьяне выдали воняющий бензином грязный ватник.
Когда самолет разгонялся по полосе, ее чуть не снесло с ящика, на котором она сидела. Она вцепилась в ремни, которыми ящик был закреплен почти в центре самолетного брюха. Ногами уперлась в такой же зеленый ящик, закрепленный рядом. Сразу же заложило уши и стало холодно. Стуча зубами, Татьяна завернулась в спасительный ватник. Одной рукой она прижимала к себе сумку.
Из темноты, шатаясь, явился знакомый майор в приличном под питии и со стаканом в руках. Пред- дожил выпить, чтоб согреться. Татьяна отказалась. Перекрикивая шум моторов, майор заговорил с ней:
— Вильченко знаете?
— Кого? — не расслышала Татьяна.
— Вильченко!
— А кто это?
— Ну там, один... Он в Москве всех знает. То есть артистов там, хоккеистов... Такой мордатый, рыжий, даже не рыжий, а вообще... Золотой.
— Ну, может быть... Я просто не всех помню, я недавно в театре работаю.
— Не-ет, он не в театре. Он там два года в академии учился, жил. Ну, с детьми, с женой. Как же его — Вильченко... Вильченко... О! Герман! Герман Вильченко!!!
— Нет, вряд ли...
Майор, не обращая внимания на Таню, продолжал кричать, глядя куда-то в пустоту.
— Он говорил, короче, что эта... худая такая, из балета... заболела чем-то, как ее... ну — лебедь!
— Нет-нет, с ней все в порядке. Плисецкая.
— Во, да! Плисецкая! А говоришь — не всех знаешь. Чего с ней?
Татьяне тоже приходилось перекрикивать шум двигателей.
— Она... танцует. Она лучше всех. То есть, может, что-то и было, но давно. А сейчас все в порядке.
Майор мечтательно улыбнулся пустоте.
— Во-о... В Москве... Вы все, конечно, здорово... Все про всех знаете. А у нас — ни хрена! Только «Красная звезда». Да я и не читаю вообще. А Высоцкого я знаю. Он, когда я в Полтаве служил, приезжал туда. Я его, знаешь, люблю... Сердцем. Ну, то есть очень уважаю! Везет тебе, конечно. Как тебя зовут?
—Татьяна. Да, я тоже... его люблю. Его все любят.
Татьяне вдруг стало хорошо и радостно. Она поняла, что первый раз вслух сказала, что любит Володю.
Глава двенадцатая
«ВКЛЮЧИТЕ СВЕТ В ЗАЛЕ...»
Люди шли во Дворец культуры «Фарход» с цветами, а многие с фотоаппаратами и даже магнитофонами. Паша стоял у окна второго этажа и смотрел сверху, как зрители толпились у входной двери в ожидании, когда билетер оторвет контроль и впустит их внутрь. Каждый зритель, отдав свою треплу, делал свой взнос. В каждой трешке и его, Пашина, доля.
Аншлаг в «Фарходе» составляет две тысячи семьсот рублей, считал Паша в уме. Двести — распространителям, по рублю с кресла—местным. Это уже тысяча двести. Пятьсот пятьдесят — Володе с Сев-кой, остается — девятьсот пятьдесят. Уберем еще сотню на всяких приглашенных и обеды — остается восемьсот пятьдесят. Вычесть проезд и проживание — и то, что остается, — это их с Леней гешефт. Копеек пятнадцать с каждого рубля его, Пашины. Но дело не только в деньгах...
Паша вальяжно спустился в фойе первого этажа.
Люди напирали друг на друга, заранее вытаскивая билеты; минуя контроль, они спешно пересекали фойе, затем бежали к своим местам в зрительном зале.
* * *
В гримерной комнате, недалеко от сцены Володя настраивал гитару, а Кулагин в костюме-тройке чистил до блеска концертные туфли.
— После какой песни ты меня объявишь?
Севе хотелось поговорить с Володей, хотелось обсудить свой выход, чтобы это несло какой-то смысл. Но Володя был сосредоточен и замкнут. Не глядя на Севу, буркнул:
— Как пойдет... Ну, минут через тридцать подходи.
* * *
Звукорежиссер Коля тоже готовился к началу концерта, когда к нему в радиорубку без стука вошли связисты Михалыча — Сергей и Байрам. Байрам держал в руках большой катушечный магнитофон. Сергей хлопнул Колю по плечу:
— Где включаться?
— Чего-чего? — вытаращил глаза Коля.
— Не волнуйся, мы из республиканского радио. С дирекцией все обговорено. Дай линию, тебе говорят. Чего непонятно-то?
Байрам включил магнитофон в сеть, поставив его рядом с Колей, заправил бобину.
— У тебя розочка или палец? — обратился Байрам к Коле.
— Розочка.
— Подсоединяй. — Он протянул Коле нужный провод.
— Зачем вам? Вот, я сам пишу, взяли бы у меня да выбрали потом, что понравится.
— Тебя как зовут?
— Коля.
— Коля, мы будем работать, а ты меньше болтай.
Коля с завистью покосился на коробки с японской пленкой и аж крякнул, когда Байрам поставил скорость для записи«19» и нажал на паузу.
— Стерео будете писать?
— Квадро.
* * *
В гримерную заглянули Леонидов и Изабелла Юрьевна.
— Володя, познакомься! Изабелла Юрьевна! Директор этого прекрасного зала.
— Очень приятно. Володя.
Он пожал протянутую Изабеллой Юрьевной пухлую руку. Та улыбнулась и, постучав накрашенным ногтем по маленькому циферблату золотых часиков, томно произнесла:
— Зал сидит! Давайте начинать! А то через час пятьдесят уже второй... Проветрить не успеем.
Высоцкий вышел в темноту за кулисы. Был слышен гул зала, затем аплодисменты и голос Фридмана:
— Здравствуйте! Сегодня перед вами выступит актер театра и кино, сочинитель своих известных песен... Еще много он работает для вас на эстраде... Выходят его пластинки...
Володя стоял в темноте за кулисами в ожидании выхода. Сотни раз стоял он так, в темноте, и ощущал легкий холодок в области живота. Володя любил этот момент перед выходом на сцену. Сейчас ты скрываешься в полном мраке, а через мгновение — уже в пространстве, наполненном светом, и на тебя смотрят сотни внимательных человеческих глаз. Он любил этот переход еще и за то, что в этом заключалось нечто таинственное, нечто от сотворения мира.
Многие актеры пытались подавить волнение, некоторые даже выпивали перед выходом, другие нарочито громко хохотали или разговаривали с помощником режиссера, чтобы как-то себя отвлечь. Были и такие, кто пытался использовать мандраж перед выходом на сцену—они нарочно усиливали свое волнение за кулисами, начинали охать и стонать, а затем вносили эти нервы сразу в ткань спектакля. Кому-то
