Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

полку? При чем опять-таки здесь национальность? Никаких убедительных фактов, подтверждающих, что казачество есть нация, ни один читатель в «Тихом Доне» не найдет.

Янчевский пытается привести убийственный как будто довод: связь донцов, дескать, по Шолохову, сильнее классовой борьбы.

Так ли это? Вспомним экспедицию Подтелкова. Подтелковцев берут в плен. Происходит трогательная сцена братания однополчан. Забыта, казалось бы, вражда, «казачье-национальное» как будто бы побеждает. Но на другой день «однополчане» – старые друзья – расстреливают своих «братанов»- подтелковцев.

Классовая борьба, значит, перевешивает все связи по полку, станице, «национальные», так сказать, связи.

Нет, вовсе не на «обосновании казачества, как особой национальности» делает упор Шолохов. Обосновывать это нечем. Центр тяжести у него в другом. Иллюзию национальной обособленности он не пытается ни проверить, ни подтвердить. Иллюзию он просто принимает за некую реальную предпосылку, и в этом его ошибка.

В чем же заключается проблема казачества в «Тихом Доне»? Если бы Янчевский внимательно вгляделся в образы романа, он обнаружил бы такую постановку вопроса:

– Какими путями сочетать «казачье-национальное» с большевизмом?

Это уже совсем другое, чем «обоснование казачества, как особой национальности». Этот вопрос уже ни в коем случае не могут ставить кулаки и эмигранты-дворяне.

Нас особенно интересует, как выражается «казачье-национальное» в политике, в политических взглядах казачества. Упрощенец Янчевский видит только одно политическое требование – «самостийность». Он не замечает, что Шолохов замечательно ярко подчеркнул многоразличное классовое содержание «казачье-национального», подчеркнул отсутствие единства в политических высказываниях тех или иных социальных слоев Донщины.

Евгений Листницкий, Изварин, Подтелков, Лагутин – развертывая эти образы, Шолохов, вопреки мнению Янчевского, утверждает (может быть, сам того как следует не осознавая), что так называемые «казачье-национальные» связи бесповоротно рвутся, как только доходит до них дыхание классовой борьбы. Эти четыре образа романа представляют, правда, недостаточно полно, группировку классовых сил на Дону: дворянско-офицерская верхушка, кулачество, зажиточное середнячество, беднота. Одинаковы ли их так называемые «национальные» политические требования? Янчевский не пытался даже разобраться в этом вопросе.

Евгений Листницкий — идеолог дворянско-офицерской верхушки донского казачества. Он откровенный и сознательный честный служака российского капитализма, помещичье- буржуазного государства, преданный слуга царской династии.

На улицах Петрограда он видит, как гуляют «довольные, радостные и счастливые» – «и купцы, и биржевые маклеры, и чиновники разных рангов, и помещики, и люди голубых кровей»…

«Но с кем же ты в конце концов? – задал он сам себе вопрос и, улыбаясь, решил: – ну, конечно же, вот с этими! В них частичка самого меня, а я частичка их коллектива. Все, что есть хорошего и дурного в моем классе, есть в той или иной мере и у меня. Может быть, у меня немного тоньше кожа, чем у этого вот упитанного боровка»…

Политическая программа Листницкого: оставить и на Дону и во всей России все по-старому, сохранить казачество на службе российского капитализма и царской династии, землю, конечно, оставить у помещиков. Вот дворянский вариант «казачье-национального».

Ефим Изварин — идеолог кулацкой части казачества. Как подчеркивает Шолохов, Изварин был сыном зажиточного казака. Он «покоряюще красиво рисовал будущую привольную жизнь на родимом Дону, – когда править будет державный Круг, когда не будет в пределах области ни одного русака, и казачество, имея на своих правительственных границах пограничные посты, будет, как с равным, не ломая шапок, говорить с Украиной и Великороссией и вести с ними торговлю и мену».

Классовую основу «казачье-национальных» устремлений Изварина понимает и сам Шолохов, когда говорит, что Изварин «трогал наиболее сокровенное, лелеемое большей частью зажиточного низового казачества» (Ч. II. С. 204).

Политические лозунги Изварина ясны: за полную автономность Дона, за кулацко-зажиточный атаманский «державный Круг», за изгнание пришлых и иногородних с «казачьей земли», против монархии, но за беспощадную борьбу с большевиками, ибо, утверждает Изварин, «между сегодняшним укладом казачьей жизни и социализмом – конечным завершением большевистской революции – непереходимый Рубикон, пропасть» (Ч. II. С. 206).

Федор Подтелков выражает взгляды части донского середнячества, примкнувшего в Октябре к большевикам и в рядах Красной армии боровшегося с контрреволюцией. Подтелков олицетворяет те слои трудящихся казаков, которые были проникнуты националистическими иллюзиями.

Его политическая программа: «Раз долой царя и контрреволюцию – надо стараться, чтоб власть к народу перешла». Он за «народную власть, выборную». Он за признание «центральной государственной власти Российской советской республики», но за автономию Донской области. Землю делить надо, но иногородним ее не давать. «Землей мы не поступимся, – говорит Подтелков. – Промеж себя, казаков, землю переделим, помещицкую заберем, а мужикам давать нельзя. Их – шуба, а наш – рукав». Подтелков, как видим, считал казачество особой национальностью, но у Янчевского вряд ли повернется язык назвать его идеологом кулачества и дворянства.

Безусловно, Подтелков, если бы остался в живых, смог бы быстро изжить националистические иллюзии.

Иван Лагутин — олицетворение нашей твердой опоры на Дону – казачьей бедноты. Еще до Октября он был связан с находящейся под большевистским влиянием военной секцией петроградского совета. Он уводит казаков в момент восстания из Зимнего дворца. В дальнейшем он председатель казачьего отдела при ВЦИКе, участник экспедиции Подтелкова.

Лагутин – безоговорочно за большевистскую советскую власть на Дону. Мы не видим у него каких-либо остатков националистических иллюзий. Его не тревожит, как Подтелкова, вопрос о земле. «Земли на всех хватит», – говорит он. Больше того. Он поднимается над середняцкой ограниченностью, он «болеет душой» не только о казачьей бедноте, но и о мужиках – иногородних и о польских крестьянах. Характерен его разговор с Евгением Листницким:

– Да ты что – землей не сыт? Нехватает тебе? – повысил Листницкий голос.

В ответ, взволнованно задыхаясь, почти крикнул побелевший Лагутин:

– А ты думаешь, я об себе душой болею? В Польше были – там как люди живут? Видал, аль нет? А кругом нас как мужики живут?.. Я-то видал! Сердце кровью закипает! Што ж, думаешь, мне их не жалко, што ль? Я может быть об этом, об поляке, изболелся весь, на его горькую землю интересуясь».

«Казачье-национальное» в Лагутине таким образом растворено без остатка в большевистском пролетарском интернационализме.

Если бы Шолохов действительно имел намерение во что бы то ни стало «обосновать казачество, как особую национальность», он наделил бы «национальными» чертами не только кулацкого идеолога Изварина, но и бедняка-казака Лагутина. К несчастью для Янчевского, Шолохов это не сделал.

Я сказал, что Подтелков олицетворял часть середняцкого казачества, не изжившую «националистических» иллюзий, но выступившую на борьбу с контрреволюцией под руководством большевистской партии.

Иным образом казака-середняка является Григорий Мелехов. В нем выражена количественно в то время более значительная часть середняцкого казачества, подверженная очень большим колебаниям.

Между кем, если говорить применительно к образам романа, колеблется Григорий Мелехов? К кому в последовательном порядке примыкает он по политическим убеждениям на протяжении двух книг романа? Путь его таков: от большевика Гаранжи – в объятия Изварина, от Изварина – к Подтелкову, от Подтелкова, после неудавшейся попытки быть нейтральным, он попадает под руководство своего брата Петра – командира белогвардейского отряда. Если говорить о Петре, то его политические убеждения характеризуются тем, что он есть послушный исполнитель воли Извариных и Листницких.