сидел Михаил Александрович Шолохов. Я прежде всего посмотрел, есть ли у него пояс. Одет Шолохов был в гимнастерку и брюки-галифе, цвета хаки, в сапоги, имел широкий армейский пояс, в руках была трубка и на столе лежал его кисет, в который он обычно насыпал махорку. Курил он тогда махорку. При моем появлении Шолохов поднялся, пошел мне навстречу, обнял, мы расцеловались и прослезились. Это тронуло и Ежова, у него также навернулись слезы на глаза. Ежов усадил меня за столик справа от себя. Слева сидел Шолохов. Предложил чаю, на столе стояли фрукты, виноград.
Но разве мне было до чая! Вначале по поясу, а затем уже по приему Ежова я понял, что Шолохов не арестован (в тюрьме ходили слухи, что он арестован, у некоторых заключенных требовали показаний на Шолохова, и они их давали) и находится на приеме у Ежова. Он пожелал повидаться со мной, и Ежов это сделал. Как я был этому рад, нет таких слов, чтобы все это описать. Шолохов только посматривал на меня, но ничего не говорил. Ежов спросил, носил ли я раньше бороду. Я ответил, что никогда не носил, что это меня в тюрьме не стригли и не брили. Он тут же приказал меня постричь. Меня вывели в другую комнату и тут же постригли и побрили, и даже поодеколонили. И снова ввели к Ежову. Я немного оправился от встречи, стал говорить о своей невиновности. Ежов заверил меня, что он все самым внимательным образом разберет, проверит, и выразил надежду на то, что скоро я буду освобожден. Меня снова отвели в ту же камеру. В камере я никаких подробностей не рассказал, ограничился лишь тем, что был на допросе у Ежова и что там же меня постригли и побрили. Соседи сделали вывод, что меня скоро освободят. Мне казалось, что это сон, так все было неожиданно. В камере я еще просидел довольно долго – недели две или три. 22 октября 1937 года меня освободили11.
Прощаясь со мной, заключенные просили позвонить их семьям по телефону и сказать хотя бы одно слово. Я позвонил, но их семей в Москве не оказалось – они уже были высланы на север, и на квартирах жили другие люди.
Из камеры меня привели в приемную начальника АХО наркомата. Там я встретил Красикова, а затем привели и Логачева. Начальник АХО дал нам денег, дал порученца и сказал, что он нас отвезет в гостиницу, а назавтра утром поведет в магазины, чтобы купить для нас одежду. Порученец меня поместил в гостиницу «Националь» на углу улицы Горького и Охотного ряда, а Логачева и Красюкова повел в гостиницу «Новая Москва». В «Национале» я бывал раньше с Шолоховым, знал и гостиницу «Новая Москва», она размещалась за Красной площадью, за мостом. Мой номер был большой, из двух комнат, стояли три койки и другая обстановка, лежали ковры. Номер же, отведенный для Логачева и Красюкова, был маленький, однокомнатный. Я позвонил к ним в номер, ответил Логачев. Спросив, как они устроились, сказал, что сейчас прибегу к ним. Не хотелось мне в такой момент быть одному. Я поспешил к ним. Шел пешком, быстро, почти бежал, прошел Красную площадь, обогнул Спасский собор, перешел Замоскворецкий мост и попал в гостиницу. Нашел их номер. Они ждали меня.
Мы решили пойти в ресторан, на лифте поднялись на 11-й этаж. Зал был залит светом, на сцене разместился огромный джаз-оркестр. Заказали мы на первых порах яблок, груш, винограду и одну бутылочку вина. Выпив вино и моментально уничтожив фрукты, мы заказали ужин. Посетители с подозрением смотрели на нас. Мы были оборваны, в грязном одеянии, без поясов, брюки придерживали рукой, нечем было их пристегнуть.
Ресторан стал закрываться, и мы пошли в номер. Спать мы не ложились всю ночь, до прихода порученца мы разговаривали о пережитом и перенесенном. Каждый поскорее хотел рассказать о своем наболевшем.
Сидя в тюрьме, я часто мечтал о том, что, если меня оставят в живых, я согласился бы жить на клочке земли, руками бы его обрабатывал, лишь бы быть живым, на воле. Копал бы землю, сажал, сеял, трудился бы не покладая рук. До чего мало человеку было нужно – воля и клочок земли.
Наутро пришел порученец Ежова и повел нас втроем по магазинам. Мы купили себе новые костюмы, ботинки, пальто, шапки, белье, сорочки. За день со всем этим справились. Трудность была с Красюковым – никак не могли подобрать ему пальто. Роста он был необыкновенного – побольше двух метров. Какое пальто ни примерит – оно ему то узко в плечах, то коротко, то рукава малы. К концу дня нашли и ему по росту пальто. Купили себе и новые чемоданы.
Переодевшись в номере, поднялись в ресторан пообедать. Никто на нас уже не косился, так как одеты мы были вполне прилично. Вечером пришли к Ежову по его указанию. Осмотрев нас, он сказал: «Ну вот, теперь дело другое, народ что надо. Идите отдыхайте. Работать будете в Москве, у меня в аппарате, дадим вам квартиры, дачи. Привезем ваши семьи в Москву».
Что нам оставалось делать? Поблагодарить за доверие, вот и все. С неделю или немного больше мы продолжали жить в номерах и гуляли по Москве, нашли столовые и там организовали себе довольно хорошее питание. Ходили в кино, в театры, в музеи. Потратив выданные нам деньги, пошли к начальнику АХО, он выдал еще. Дней через десять к нам снова пришел тот же порученец и сказал: «Поедемте подбирать вам дачи». Логачеву и Красюкову дачу подобрали довольно быстро. В тридцати – тридцати пяти километрах от Москвы нашли довольно большую дачу с множеством комнат. Там был обширный двор, обнесенный высоким забором, во дворе – гараж, спортивный инвентарь, следы от клумб, фонтан. На даче сохранилась вся мебель и даже посуда. Видно было, что дачу хозяева покинули недавно.
Дачу мне подыскивали довольно долго. Все попадались большие или неудобные по другим причинам. Наконец попалась в противоположном, северо-западном, направлении чудесная по архитектуре дача с мезонином, прекрасным двором. Внутри была хорошо обставлена. Внизу четыре комнаты и кухня, вверху небольшие две комнаты. Во дворе – сад, вдоль ограды – сосны, ели. Недалеко от веранды – фонтан со скульптурой. Была эта дача недалеко от Минского шоссе.
Порученец Ежова настоял, чтобы мы на каждой даче составили опись, что есть, затем написали, чего не хватает. Далее стали ездить в другие пустовавшие дачи, подбирать недостающие вещи. Порученец давал указание другим сотрудникам, где что взять и куда что отвезти. Так мы несколько дней устраивали будущее наше жилье.
Что же произошло? Почему вчерашние арестанты, вчерашние враги народа, люди, которые еще не получили новых партбилетов, у которых еще нет паспортов, подбирают дачи, обставляют их всяким имуществом?
Шолохов, оставшись в Вешенской один, без прежних своих товарищей, названных врагами народа, не поверил этим бредням. Как он мог верить тому, чего не было? Он лучше, чем кто-либо, знал нас. Знал, чем каждый дышит. Нужно быть наивным человеком, чтобы думать, что Шолохов, живший с нами в одной коммунистической семье, не знал нас, он, большой психолог, великий талант, как мог он не знать нас досконально?
Шолохов прекрасно знал меня как коммуниста, который настоятельно советовал ему написать книгу о колхозах, как коммуниста, который в беседах с ним заинтересованно и горячо говорил о будущей книге. В этих беседах шла речь о колхозниках, председателях колхозов, секретарях парторганизаций, о показе в книге того богатства, которое окружало нас, богатства новой, доселе невиданной колхозной жизни, о людях, которые делали эту новую жизнь, о классовой борьбе, которая шла вокруг нас, о борьбе коммунистов с матерыми врагами колхозной жизни. Как мог Шолохов поверить тому, что Луговой, Красюков, Логачев, Корешков, Слабченко, Шевченко – враги народа, когда они, эти люди, вели самую активную борьбу с кулаками, подкулачниками, белогвардейским офицерьем, притаившимся в деревне. Эти люди каждый день и каждый час находились на передовой линии фронта в борьбе с половцевыми, островновыми и им подобным. Как могли эти Нестеренки, Давыдовы, Нагульновы, Разметновы – коммунисты – большевики, показанные в «Поднятой целине», быть врагами народа? Он их знал и в 1930 году, он их знал и во все последующие годы, вплоть до момента ареста. Он жил с ними одной жизнью, одними мыслями. Он, Шолохов, вместе с ними боролся за увеличение озимых посевов, как более урожайных, чем яровые посевы, за развитие племенного животноводства, за хорошие животноводческие постройки, за лучший посев проса, за сокращение сроков сева, за ударную уборку хлеба, за успех хлебозаготовок. Он хорошо знал нас в быту, на отдыхе. Он знал, чем мы живем, знал наши слабости, знал, кто чего стоит.
И вот ему говорят, что его друзья, его товарищи – враги народа. Этому поверить он не мог и встал на нашу защиту. Он понимал, что дело тут не в каких-то врагах народа, а в гонении на нас, коммунистов, со стороны чуждых партии лиц, что дело здесь в перегибах, в таких же, какие были в Вешках в 1932–1933 годах, только еще более тяжелых и далеко зашедших в перестраховке, в чрезмерной подозрительности. Мария Петровна – жена Шолохова – рассказывала мне, когда я вернулся из тюрьмы в Вешенскую, что
