художник.
В этой связи невольно приходит на память встреча с другим, не менее замечательным, уроженцем Дона А.С. Серафимовичем и сказанные им во время беседы слова о Шолохове.
Выходец с Дона, Серафимович – чистейшей воды казак. Он способен часами «гутарить» о Доне, о казачьей старине, с явным удовольствием и даже наслаждением «играет» донские песни, расспрашивает каждого донского человека о житье-бытье казаков подробно и с пристрастием.
Ну а раз уж разговор зашел о Доне, то как же можно обойти Шолохова. Так уж повелось, что там, где говорят о Доне, непременно вспоминают Шолохова.
А.С. Серафимович имеет непосредственное отношение к судьбе Шолохова как писателя. Он (Серафимович) был, пожалуй, первым, кто заметил и оценил яркий, самобытный талант молодого Шолохова. С тех пор не прекращается дружба двух замечательных писателей.
– Шолохов – огромный писатель, – сказал во время упомянутой встречи Серафимович. – Он силен в первую голову как крупнейший художник-реалист, глубоко правдивый, смелый, не боящийся самых острых ситуаций, неожиданных столкновений людей и событий.
И чуть помолчав, Серафимович, тряхнув головой, повторил:
– Огромный, правдивый писатель. И… черт знает как талантлив…
Последние слова Серафимович произнес с каким-то даже изумлением.
Следовало бы еще, пожалуй, рассказать о партийной деятельности Шолохова – члена бюро Вешенского райкома партии, о государственной деятельности Шолохова – депутата Верховного Совета СССР, о Шолохове – академике. Но невозможно в рамках одного небольшого очерка сказать всего о Шолохове.
Рост и развитие районов Северного Дона и, в частности, Вешенского района тесно связаны с именем Шолохова. Он, например, повседневно, по-хозяйски следит за благоустройством своей родной станицы – Вешенской. Вешенский водопровод, электростанция, театр казачьей молодежи – все это создавалось по инициативе и при помощи Шолохова. Нам рассказывали о том, как Шолохов бережно помогал становиться на ноги молодому вешенскому театру. Он приходил на репетиции, давал актерам творческие советы, указывал на недочеты, одобрял, сурово критиковал за ошибки. Актеру, игравшему роль Макара Нагульнова в пьесе «Поднятая целина», Шолохов советовал:
– Без нажима, без нажима. Больше сдержанности и, если хотите, скупости, но скупости выразительной в словах, жестах и даже в походке.
На обратном пути из Вешенской до первой железнодорожной станции мы ехали в кузове грузовика, куда набилось десятка полтора пассажиров – вешенских казаков и казачек. Наш сосед – краснолицый, рыжебородый казачина в надвинутом на самые глаза лисьем треухе солидно и басовито говорил:
– А Пантелей Прокофьевич мне кумом доводился… Родным кумом. И его сына Гришку я тоже хорошо знал.
… К этому приходилось привыкать.
Г. Лит
В гостях у писателя
Поезд № 76 приходил в Миллерово в половине третьего ночи. Наш проводник – суровая черноглазая женщина лет сорока, молчаливая и подтянутая – разбудила нас весьма заблаговременно. Глядя, как в окнах летит черная степь, мы стали расспрашивать, не знает ли случайно товарищ проводник, где можно остановиться в Миллерове – переждать до утра. «А вы не здешние? – спросила она. – Куда едете?» Мы сказали, что нам надо как-нибудь добраться до станицы Вешенской. «Не к товарищу ли Шолохову едете?» – «Да, если удастся, очень бы хотели его поглядеть». И тут эта строгая женщина в оставшиеся недолгие минуты проявила столько заботливости к нам, так подробно рассказывала, где лучше остановиться, да каким средством передвижения лучше ехать дальше, – что мы были просто тронуты. Даже лицо ее – сосредоточенное лицо немолодой рабочей женщины удивительно изменилось и потеплело. Она была так ласкова с нами, словно мы ехали к ее родным.
На станции нам сказали, что из Вешенской вечером пришла машина, которая утром возвращается в станицу, указали, где разыскать шофера.
– А вы не
Мы поняли, что нас уже окружают персонажи «Тихого Дона» и «Поднятой целины».
Сумасшедший степной ветер, яркие тяжелые звезды, вспыхивающие то и дело впереди зеленым светом, таинственные глаза лис, большие совы, мягко взлетающие из-под колес машины, бабочки, мгновенно воспламеняющиеся в свете фар и искрами улетающие в тьму, сжимающие сердце запахи незнакомых трав, ожидание близкого рассвета – все это никак не располагало ко сну, хотя дорога была длинная. От Миллерова до Вешек сто шестьдесят километров. Мы стали расспрашивать шофера, читал ли он книги Шолохова, нравится ли ему, был ли на самом деле такой Григорий, не живет ли и сейчас где- нибудь тут Аксинья? Правда ли, что дед Щукарь ездил в Москву с хором казаков, как мы прочли в газете? На все мы получили ответ. Первые два вопроса мы перестали задавать: тут все читали «Тихий Дон» и «Поднятую целину», эти подлинно народные книги; вопрос о том, понравились ли эти книги, всякий раз вызывал у наших собеседников, видимо, ощущение некоторой обиды на нашу бестактность, обиды, которая, впрочем, ради первого знакомства прощалась. Народ гордится своим писателем.
Мы уяснили одну любопытную сторону восприятия литературных образов. Сбивчиво и неохотно отвечали нам на вопросы относительно прототипов тех или иных шолоховских героев. Дело в том, что если и были люди, из черт которых складывались образы Аксиньи, Григория, то сами образы их настолько ярки, настолько жизненны, что живут в народном сознании не менее ощутимой, материальной жизнью, чем их, даже и в родных местах, забывающиеся «прототипы».
Несколько позже нам довелось совершить замечательную прогулку на катере вниз по Дону. Нашим штурманом был местный рыбак Чикиль (один из его предков был хромой). Чикилять – на донском наречии – хромать. Так с тех пор вся семья и называется Чикилями. Хотя у них есть настоящая фамилия и никто из них не хромает. Даже имя и отчество нашего Чикиля меньше знают, чем это его «уличное» имя. Мы плыли мимо широких заливных лугов, пойм, мимо лысеющих меловых гор, мимо ярко-желтых высоких яров. С песчаных гор взлетали цапли, прострочил реку, дергая черной головкой, уж. И на одном из поворотов, против густого кудрявого леса на том берегу, открылся красавец хутор, который в жизни называется Калиновским. Украшенный высокими, стройными деревьями, лежащий у подножия горы, весь в зелени, он долго заставляет вас оглядываться и оглядываться, пока не скроется за поворот. Но не только красота его волнует вас. Это и есть хутор Татарский. Здесь жили Григорий, Аксинья. Где-то на краю хутора стоял мелеховский курень. Чикиль со своим подручным озабоченно отыскивают это место; лицо Чикиля серьезно, ибо, с одной стороны, во всех куренях, которые разбросались по берегу, живут свои же знакомые казаки- колхозники, рыбаки, охотники; с другой стороны, именно где-то здесь жили (просто жили, а не «по тексту романа», как для испорченного читателя) Мелеховы. Где же этот мелеховский курень? И неожиданно для себя вы оказываетесь во власти этих переживаний неискушенного восприятия. Вы видите спуск к реке, где встречались дважды – в такие разные минуты своей жизни – Аксинья с Григорием. Чикиль точно укажет вам место. Вы торопитесь увидеть этот спуск, ищите его по берегу, но Чикиль замечает, что тут везде песок, а не написано, что Григорий ехал по песку… Вон то место – дальше. И вы уже с волнением и тоской узнаете место, которое вы видели когда-то давным-давно, но которое почти не изменилось. Так бывает, когда вы спустя многие годы возвращаетесь на места, где жили раньше очень близкие вам люди или даже где вы сами жили вместе с ними, где проходила ваша юность. Вам делается очень грустно, и вы внимательно всматриваетесь в знакомые очертания домов, улиц, деревьев, стараясь найти перемены и отыскивая то, что так до сих пор и не изменилось, так и стоит, как в те дни.
Узнали мы по дороге в Вешенскую и насчет деда Щукаря. Ни с какого определенного человека этот образ, оказывается, не списан. Наоборот, когда вышел шолоховский роман, в характере и облике одного из местных дедов нашли очень много общего с популярным героем «Поднятой целины». И его стали звать Щукарем. С этим именем он ездил в Москву. Это и сбило с толку репортеров.
Поразительная меткость образа, зоркость писательского глаза сделали героев Шолохова такими
