новыми вариантами, внося новые детали, которые более рельефно вырисовывали черты, характеры героев романа. Даже после выхода книги в свет Кудашев не успокоился, продолжал дорабатывать, охорашивать свое детище, в котором отразились его многолетние наблюдения и размышления над жизнью и судьбами русских крестьян.
Роман «Последние мужики» – это широкое художественное полотно, исторически достоверно изображающее жизнь деревни в период коллективизации и накануне этой поры, вызвавшей вспышку особенно острой классовой борьбы. Своим романом, появившимся почти одновременно с такими произведениями, как «Поднятая целина» М. Шолохова и «Бруски» Ф. Панферова, Василий Кудашев внес свой вклад в отражение этой многогранной и сложной темы.
Не все книги Василия Кудашева выдержали испытание временем, но многие повести и рассказы достойны внимания читателя и теперь. Раскройте повесть «Звезда Ивана», рисующую деревню после великого перелома, и в вашем воображении оживет образ давно исчезнувшего, вымершего, как допотопное чудовище, последнего единоличника, которого колхозники насмешливо прозвали «индусом», сократив слово «индивидуалист». С грустным лиризмом и иронией описывает автор трагедию «индуса» Ивана Лямина, которому досадно и скучно становится жить, глядя на забывших о нем односельчан-колхозников, дружно поднимающих свое коллективное хозяйство. В другой повести – «На поле Куликовом» – Кудашев как бы продолжает историю деревни, показывая первых трактористов. Тема исторической битвы, происшедшей на поле, где действует тракторная бригада, переплетается с изображением битв за новую, колхозную Россию, новый тип земледельца.
…Последний раз я видел Василия Кудашева незадолго до нападения фашистской Германии на нашу страну. Война ворвалась нежданной бурей, разбросала людей. Я очутился в Севастополе. Там встретил Петра Сажина и Василия Ряховского. От них узнал, что Кудашев ушел на фронт.
– Да ведь он почти слепой! – изумился я.
Ряховский поправил очки, усмехнулся в усы:
– На войне найдется дело всем.
Зимой 1941/42 г. мне случилось быть в Москве. Я забежал к Кудашевым. В большой холодной комнате, которую Василий Михайлович получил перед войной, сидела закутанная в шаль Матильда Емельяновна – жена Кудашева. Встретила она меня печалью:
– От Васи давно нет писем.
Не многое мне удалось узнать в тот день о Кудашеве: записался он добровольцем в народное ополчение 4 июля, а через десять дней уже отправился в поход. Перечитал его короткие, торопливые письма. 9 августа он сообщал, что отозван из части и работает теперь в армейской газете. «Работа по душе, и, главное, много придется увидеть в этой величайшей войне». В другой записке: присвоено воинское звание – интендант 3-го ранга. И почти в каждом письме волнение и забота о том, как бы не затерялась часть рукописи «Тихого Дона», оставленная Шолоховым в квартире Кудашевых.
– А Шолохов?
– Шолохов заходил, интересовался, где Вася, где ты, нет ли от вас весточек.
…И долго еще, несмотря на официальное сообщение о том, что военный корреспондент армейской газеты «Боевой путь» В.М. Кудашев пропал без вести, Шолохов часто наведывался в квартиру Кудашева, не веря в его смерть, надеясь на чудо: ведь возвращались же сотни пропавших без вести. Но Кудашев так и не вернулся с фронта.
Лет пять спустя после войны мы встретились с Шолоховым. Не виделись давным-давно, но первое, о чем вспомнили, – это о нашем общем друге Кудашеве.
– Жалко Васю, – грустно промолвил Михаил Александрович. – Очень жалко. Он не успел сказать главного. А мог. Его «Вукол» – рассказ настоящий. Крутой.
…Один из рассказов Василия Кудашева заканчивается такой фразой:
«…Прекрасна жизнь, потраченная на то, чтобы обозреть красоту мира и оставить по себе чекан души своей».
Он оставил замечательный чекан души своей – пламенной души советского патриота, коммуниста и писателя.
Виктор Петров
В станице по-над Доном
<сентябрь 1929 г.>
Над Доном по холмам раскинулась станица Усть-Медведицкая. Лето. Над рекой, золотясь, струится зной, а в лесах по обдонью на тончайших голубых паутинных нитях ткется сизоватая дымка.
Смотрю через притихшую, выглаженную тишиной реку, через лес, повитый голубым туманом, на желтую ленту дороги, растолкавшую темные заросли верб, вязов, толпы голенастых тополей и вспоминаю:
Саратов, Приволжский райком партии, небольшой столик в инструкторском отделе, командировку в Калмыкию, в Яндымочажный улус, книжный киоск на берегу Волги, стопку роман-газеты с певучим названием «Тихий Дои»1. Сначала название, а выше – бледный, расплывшийся на зеленом фоне портрет автора. Не понять, молодой он или в годах, этот Михаил Шолохов. Перед отъездом я прочитал небольшой сборник его рассказов «Лазоревая степь» и был взволнован живописностью человеческих характеров, их судеб и обстановки, в которой они складываются.
Купил роман да и забыл, куда я еду и зачем. Прочитал и опять снова начал. А читая, думал: «Вот и пришел в нашу советскую литературу кудесник, умеющий из самых простых слов выткать зримые картины человеческих жизней со всеми их радостями, горестями и страданиями». Мне, в ту пору только нащупывающему путь в литературу, было и приятно и завидно. Завидно по-хорошему. «Так-то, как Шолохов, не напишешь». Однако радостно, что он написал.
Вернулся из поездки – в крайком вызвали:
– Вот что, товарищ Петров. Решили вами укрепить Усть-Медведицкий райком партии. Собирайтесь и езжайте.
Кое-кто из друзей принялся шпынять, отговаривать:
– Ты в уме? Из Саратова в какую-то станицу казачью! Да там через двор – враг Советской власти!
Что ж, может быть, и так, но я в то время тянулся к литературному труду, знал, что станица Усть- Медведицкая – родина А.С. Серафимовича, а где-то там, выше или ниже по Дону, – станица Вешенская, а в ней живет Михаил Шолохов.
О многих и многих встречах с А.С. Серафимовичем мною уже не раз было рассказано, однако об одной из них я не могу не рассказать.
1929 год. Лето идет к концу. Пропагандируются решения пятнадцатого съезда партии о коллективизации2. Взбудоражены все казачьи хутора и станицы. Беднота и трудовое казачество за колхозы, но заскорузлый индивидуализм зажиточной части поднялся и всячески вооружился против. На эту тему я и написал в ту пору рассказ. Написал и принес А.С. Серафимовичу.
– Читайте! – приказал он мне, усаживаясь на стул.
Когда рассказ был прочитан, Серафимович потер тылом ладони свой розовый широкий лоб и, недовольно крякнув, сказал:
– Нет, батенька, не то! Не вышло. Да и не выйдет. После Шолохова так о казаках писать нельзя. При этом вы бесстрастно списываете людей, а так нельзя вообще, а о казаках, да после «Тихого Дона» уж совершенно воспрещается. Писатель, создавая тот или иной характер, не списывает его с какого-то человека, а, отталкиваясь от него, влазит в его шкуру. Тут у Шолохова учиться надо. Я, батенька, сам у него
