Оператор, держа кружку в обеих руках, думал, как долго продлится конклав. Скорее всего до полуночи. Большинство близких к Ватикану наблюдателей еще до начала великого события знали, кто лидирует в гонке за Святой престол. Так что собрание, видимо, сведется к трех-четырехчасовому ритуалу. Нельзя, конечно, исключать и того, что возникшие в последний момент разногласия затянут церемонию до рассвета... а может быть, даже и более того. В 1831 году конклав продолжался пятьдесят четыре дня. Сегодня подобного не случится, сказал себе телефонист. Ходили слухи, что это собрание сведется всего-навсего к наблюдению за дымом.
Размышления телефониста прервал сигнал на внутренней линии связи. Он взглянул на мигающий красный огонек и поскреб в затылке. Странно, подумал телефонист. Нулевая линия. Кто мог обращаться к дежурному телефонисту за информацией? Более того, кто вообще мог находиться сейчас в стенах Ватикана?
– Citta del Vaticana? Prego?[50]– сказал он, подняв трубку. Человек на другом конце провода говорил по-итальянски очень быстро, но с легким акцентом. Телефонисту этот акцент был знаком – с таким налетом швейцарского французского говорили по-итальянски гвардейцы из службы охраны. Но звонил совершенно определенно не гвардеец...
Услышав женский голос, телефонист вскочил со стула, расплескав свой чай. Он бросил взгляд на красный огонек коммутатора и убедился, что не ошибся. Внутренняя связь. Звонившая была в Ватикане. Нет, это, видимо, какая-то ошибка, подумал он. Женщина в этих стенах? Да еще в такой вечер?
Дама говорила быстро и напористо. Телефонист достаточно много лет провел за пультом, чтобы сразу распознать pazzo [51]. Нет, эта женщина не была сумасшедшей. Она была взволнована, но говорила вполне логично.
– Il camerlengo?[52]– изумленно переспросил телефонист, лихорадочно размышляя о том, откуда, черт побери, мог поступить этот странный звонок. – Боюсь, что я не могу вас с ним соединить... Да, я знаю, что он в кабинете папы... Вас не затруднит назвать себя еще раз? И вы хотите предупредить его о том, что... – Он выслушал пояснение и повторил услышанное: – Мы все в опасности? Каким образом? Откуда вы звоните? Может быть, мне стоит связаться со службой... Что? – снова изумился телефонист. – Не может быть! Вы утверждаете, что звоните из...
Выслушав ответ, он принял решение.
– Не вешайте трубку, – сказал оператор и перевел женщину в режим ожидания, прежде чем та успела сказать что-то еще.
Затем он позвонил по прямому номеру коммандера Оливетти. Но может быть, эта женщина оказалась... Ответ последовал мгновенно.
– Per l'amore di Dio![53]– прозвучал уже знакомый женский голос. – Вы меня соедините наконец, дьявол вас побери, или нет?!
Дверь в помещение штаба швейцарской гвардии с шипением уползла в стену, и гвардейцы поспешно расступились, освобождая путь мчащемуся словно ракета Оливетти. Свернув за угол к своему кабинету, он убедился в том, что часовой его не обманул. Виттория Ветра стояла у его стола и что-то говорила по его личному телефону.
«Che coglione che ha questa! – подумал он. – Чтоб ты сдохла, паршивая дрянь!»
Коммандер подбежал к двери и сунул ключ в замочную скважину. Едва распахнув дверь, он крикнул:
– Что вы делаете?
– Да, – продолжала Виттория в трубку, не обращая внимания на Оливетти. – Должна предупредить, что...
Коммандер вырвал трубку из рук девушки и поднес к уху.
– Кто, дьявол вас побери, на проводе?
Через мгновение прямая как столб фигура офицера как-то обмякла, а голос зазвучал по-иному.
– Да, камерарий... – сказал он. – Совершенно верно, синьор... Требования безопасности... конечно, нет... Да, я ее задержал здесь, но... Нет, нет... – повторил он и добавил: – Я немедленно доставлю их к вам.
Глава 39
Апостольский дворец является не чем иным, как конгломератом зданий, расположенных в северо-восточном углу Ватикана рядом с Сикстинской капеллой. Окна дворца выходят на площадь Святого Петра, и во дворце находятся как личные покои папы, так и его рабочий кабинет.
Лэнгдон и Виттория молча следовали за коммандером по длинному коридору в стиле рококо. Вены на шее командира швейцарской гвардии вздулись и пульсировали от ярости. Поднявшись по лестнице на три пролета, они оказались в просторном, слабо освещенном зале.
Лэнгдон не мог поверить своим глазам. Украшающие помещение предметы искусства – картины, скульптуры, гобелены и золотое шитье (все в прекрасном состоянии) – стоили, видимо, сотни тысяч долларов. Чуть ближе к дальней стене зала в фонтане из белого мрамора журчала вода. Оливетти свернул налево, в глубокую нишу, и подошел к одной из расположенных там дверей. Такой гигантской двери Лэнгдону видеть еще не доводилось.
– Ufficio di Papa, – объявил Оливетти, сердито покосившись на Витторию. На девушку взгляд коммандера не произвел ни малейшего впечатления. Она подошла к двери и решительно постучала.
«Папский кабинет», – подумал Лэнгдон. Он с трудом мог поверить, что стоит у входа в одну из самых священных комнат всего католического мира.
– Avanti, – донеслось из-за дверей.
Когда дверь открылась, Лэнгдону пришлось прикрыть глаза рукой, настолько слепящим оказался солнечный свет. Прежде чем он снова смог увидеть окружающий мир, прошло довольно много времени.
Кабинет папы напоминал бальный зал, а вовсе не деловой офис. Полы в помещении были из красного мрамора, на стенах красовались яркие фрески. С высокого потолка свисала колоссальных размеров люстра, а из окон открывалась потрясающая панорама залитой солнечным светом площади Святого Петра.
Великий Боже, подумал Лэнгдон. Вот это действительно то, что в объявлениях называется «прекрасная комната с великолепным видом из окон».
В дальнем конце зала за огромным резным столом сидел человек и что-то быстро писал.
– Avanti, – повторил он, отложил в сторону перо и знаком пригласил их подойти ближе.
Первым, чуть ли не строевым шагом, двинулся Оливетти.
– Signore, – произнес он извиняющимся тоном. – No ho potato[54]...
Человек, жестом оборвав шефа гвардейцев, поднялся из-за стола и внимательно посмотрел на посетителей.
Камерарий совершенно не походил на одного из хрупких, слегка блаженного вида старичков, которые, как всегда казалось Лэнгдону, населяли Ватикан. В руках он не держал молитвенных четок, и на груди у него не было ни креста, ни панагии. Облачен камерарий был не в тяжелое одеяние, как можно было ожидать, а в простую сутану, которая подчеркивала атлетизм его фигуры. На вид ему было под сорок – возраст по стандартам Ватикана почти юношеский. У камерария было на удивление привлекательное лицо, голову украшала копна каштановых волос, а зеленые глаза лучились внутренним светом.
Создавалось впечатление, что в их бездонной глубине горит огонь какого-то таинственного знания. Однако, приблизившись к камерарию, Лэнгдон увидел в его глазах и безмерную усталость. Видимо, за последние пятнадцать дней душе этого человека пришлось страдать больше, чем за всю предшествующую жизнь.
– Меня зовут Карло Вентреска, – сказал он на прекрасном английском языке. – Я – камерарий покойного папы.
Камерарий говорил негромко и без всякого пафоса, а в его произношении лишь с большим трудом можно было уловить легкий итальянский акцент.
– Виттория Ветра, – сказала девушка, протянула руку и добавила: – Благодарим вас за то, что согласились нас принять.
Оливетти недовольно скривился, видя, как камерарий пожимает руку девице в шортах.
– А это – Роберт Лэнгдон. Он преподает историю религии в Гарвардском университете.
– Padre, – сказал Лэнгдон, пытаясь придать благозвучие своему итальянскому языку, а затем, низко склонив голову, протянул руку.
– Нет, нет! – рассмеялся камерарий, предлагая американцу выпрямиться. – Пребывание в кабинете Святого отца меня святым не делает. Я простой священник, оказывавший, в случае необходимости, посильную помощь покойному папе.
Лэнгдон выпрямился.
– Прошу вас, садитесь, – сказал камерарий и сам придвинул три стула к своему столу.
Лэнгдон и Виттория сели, Оливетти остался стоять.
Камерарий занял свое место за столом и, скрестив руки на груди, вопросительно взглянул на визитеров.
– Синьор, – сказал Оливетти, – это я виноват в том, что женщина явилась к вам в подобном наряде...
– Ее одежда меня нисколько не беспокоит, – ответил камерарий устало. – Меня тревожит то, что за полчаса до того, как я должен открыть конклав, мне звонит дежурный телефонист и сообщает, что в вашем кабинете находится женщина, желающая предупредить меня о серьезной угрозе. Служба безопасности не удосужилась мне ничего сообщить, и это действительно меня обеспокоило.
Оливетти вытянулся по стойке «смирно», как солдат на поверке.
Камерарий всем своим видом оказывал на Лэнгдона какое-то гипнотическое воздействие. Этот человек, видимо, обладал незаурядной харизмой и, несмотря на молодость и очевидную усталость, излучал властность.
– Синьор, – сказал Оливетти извиняющимся и в то же время непреклонным тоном, – вам не следует тратить свое время на проблемы безопасности, на вас и без того возложена огромная ответственность.
– Мне прекрасно известно о моей ответственности, и мне известно также, что в качестве direttore intermediario я отвечаю за безопасность и благополучие всех участников конклава. Итак, что же происходит?
– Я держу ситуацию под контролем.
– Видимо, это не совсем так.
– Взгляните, отче, вот на это, – сказал Лэнгдон, достал из кармана помятый факс и вручил листок камерарию.
Коммандер Оливетти предпринял очередную попытку взять дело в свои руки.
– Отче, – сказал он, сделав шаг вперед, – прошу вас, не утруждайте себя мыслями о...
Камерарий, не обращая никакого внимания на Оливетти, взял факс. Бросив взгляд на тело убитого Леонардо Ветра, он судорожно вздохнул и спросил:
– Что это?
– Это – мой отец, – ответила дрожащим голосом Виттория. – Он был священником и в то же время ученым. Его убили прошлой ночью.
На лице камерария появилось выражение неподдельного участия, и он мягко произнес:
