В конечном итоге это вопрос о приоритетах, который можно сформулировать следующим образом: что важнее – качества человеческой личности или внешние обстоятельства, принадлежность к тому или иному социальному классу? У раннехристианских авторов нет единого мнения по этому поводу.
В целом можно выделить два подхода, прямо противоположных друг другу, в диапазоне которых и варьируются их суждения по этим вопросам.
Сторонники
На следующем этапе развития христианского богословия (IV–VII вв.), когда христианство стало государственной религией, социальная мысль стала развиваться по-своему у греческих и латинских отцов церкви. Особое направление составляли основоположники монашеско-аскетической литературы, которые отличались своим отношением к мирским благам.
Из греческих отцов выделялись великие «каппадокийцы» (IV в.): святители Василий Великий, Григорий Богослов[49] и Григорий Нисский, которых соединяли узы родства и дружбы. Они не только подняли христианскую мысль на новую высоту, сформулировав ряд основополагающих церковных догматов, но и сыграли важную роль в формировании новых подходов к социальной тематике. При этом каждый из них был вынужден решить вопросы, связанные с собственностью и богатством, не только в теории, но и в своей практической жизни, поскольку все они происходили из аристократических семей и были теми «богатыми», перед которыми вопрос об «имении» встал со всей остротой.
По мнению Григория Богослова, само по себе богатство – нейтральная категория (если, конечно, оно добыто не разбоем и обманом, а праведными трудами или досталось по наследству). Но и оно не стоит того, чтобы занимать все время и силы. Даже если все складывается благополучно и человек богатеет своим умением и прилежанием, всевозможные заботы уничтожают радость обладания: «Война, возделывание земли, труд, разбойники, приобретение имущества, описи имений, сборщики податей, ходатаи по делам, записи, судьи – все это еще детские игрушки в многотрудной жизни». [50] Поэтому «...Для людей одно только благо, и благо прочное – это небесные надежды».[51] Впрочем, и нищета – «сугубое зло». Идеальное состояние – иметь необходимое и достаточное, но не излишнее, и «не подражать кровожадной пиявке, чтобы, одним владея, устремлять очи на другое».[52] Поэтому у богатого христианина есть две возможности: или вовсе раздать все имущество бедным, или сохранить его, но щедро благотворить.
Причем Григорий Богослов и Григорий Нисский были убеждены, что дающего и берущего должны связывать отношения личной дружбы и взаимного уважения. «Кто вступил в общение с нищим, тот поставил себя в единую часть с Христом, обнищавшим ради нас».[53] Они долго не могли понять и принять новаторских инициатив Василия Великого по созданию системы организованной благотворительности (устроение лепрозория, организация города-приюта для беднейших членов общества и других учреждений), при которой многие благотворители оставались анонимными и не входили в прямой контакт с нуждающимися. По словам известного патролога И.В. Попова, Василий Великий был убежденным «противником частной благотворительности и безрассудной жалости, готовой помогать всякому просящему без разбора».[54] В то же время из трех каппадокийцев Василий Великий был наиболее радикален в своих социальных воззрениях. Кто любит ближнего как самого себя, тот не имеет ничего лишнего, – полагал он. Чем больше у человека богатства, тем меньше у него любви. Вместе с тем он не идеализировал всякую бедность: «Нищие духом – это не бедные имуществом, но избравшие нищету от сердца».[55]
Помимо каппадокийцев не менее категоричен в осуждении богатства был константинопольский патриарх Иоанн Златоуст (IV в.) – известнейший проповедник и церковный пастырь, творческое наследие которого оказало определяющее влияние на русское православное богословие в целом и социальные взгляды в частности. Резко противопоставляя земную и вечную жизнь, святитель Иоанн призывал не только «тленные блага», но и саму «эту» жизнь не ставить ни во что. «Добродетель состоит в том, чтобы по отношению к вещам этой жизни быть как бы мертвым,...но жить и действовать только для духовного».[56] В смерти он видел долгожданное избавление от страданий и зла, в которые погружен мир.
Такой ригоризм вел к порицанию всякого богатства и всякого богача. «Где богатство, там и хищничество», – говорил Златоуст. Риторически вопрошая: кто из двух равно согрешивших блудодеев – богатый и бедный – имеет больше надежд на спасение? Разумеется, бедный, – отвечает он, отметая все сомнения.
При этом святитель Иоанн вовсе не игнорировал внутреннюю мотивацию верующего. Он ставил в пример тех, кто хотя и живет в бедности, не завидует богатым, «ибо тот и благоденствует более всех, кто не нуждается в чужом, а с любовью довольствуется своим».[57]
К частной собственности он относился с большим подозрением. Там, где есть «мое» и «твое», – «там все виды вражды и источник ссор, а где нет этого, там безопасно обитает мир и согласие».[58] Как справедливо отмечал прот. Г. Флоровский, для Иоанна Златоуста «собственность – не установление Божье, а выдумка людей. Он был готов навязать всему миру суровую монашескую дисциплину нестяжания и послушания ради блага и спасения всех людей. По его мнению, отдельные монастыри должны существовать лишь до времени, чтобы однажды весь мир стал подобен монастырю».[59] И действительно, многие идеи Златоуста были восприняты и развиты в монашестве, прежде всего православном. В Византии монашество развивалось настолько быстро, что за несколько столетий она оказалась буквально покрыта монастырями. Многие исследователи отмечали, что изможденный постом и бдением аскет, отказавшийся от всех благ мира, считался идеальным христианином. С течением времени монахи стали во главе церковной иерархии, формируя отношение к различным социальным проблемам.
В аскетических наставлениях подвижников, излюбленном чтении как монахов, так и мирян, богатство неизменно осуждалось, а сребролюбие считалось «матерью всех зол». «Дух Евангелия – любовь, – говорил св. Иоанн Синайский (Лествичник) (VII в.). – Но кто имеет любовь, тот не убережет денег. Загадывающий ужиться с тем и другим, – с любовью и деньгами, – сам себя обманывает».[60] Также и прп. Нил Синайский, осуждая накопительство, подчеркивал, что на стоящая нестяжательность и обнищание из-за внешних обстоятельств – разные вещи. «Нестяжательностью называем мы не нищету невольную, которая, приключившись по необходимости, сокрушает дух и почитается несносною, но добровольную решимость довольствоваться малым, приобретаемую самовластием помысла».[61]
Борясь против сребролюбия и стяжательства, святые подвижники советовали как можно чаще думать о краткости жизни. По слову св. Антония Великого (III–IV вв.), ищущий совершенства должен проникнуться «памятованием о смерти и неприязненным отвращением к миру и всему мирскому».[62] И «никто из нас не должен питать в себе желания приобретать. Ибо какая
