Утром он еле встал, хотя к тяжелой работе был привычен. Завтрак ему подала теща. Она сказала, что Таньке нездоровится.
– Чего? – хмуро поинтересовался Витька, машинально пережевывая яичницу с тощей колбасой. – Курей покорми, я вчера зерна привез…
– Чего-чего… – Теща тяжело вздохнула. – Сердце у нее. Я ж тебе сколько раз говорила…
– Говорила, – недовольно пробурчал Витька. – У всех сердце. Ладно, поехал я.
Вернувшись из рейса, он узнал, что Танька умерла. Он расстроился: не успели перед смертью даже словом перемолвиться. Теща рассказала, что весь день Танька лежала и лишь однажды пожаловалась на удушье. Когда ушли встречать корову с пастбища, она и скончалась. Одна.
На поминках Витька бдительно следил, чтобы у гостей было вдоволь водки и закуски: не хватало еще, чтоб в такой день его попрекнули жадностью. Довольно и того, что вся Семерка жалеет Таньку, которую муж заездил.
Уложив детей, Витька и Говнила допоздна мыли посуду. Убравшись, сели за стол в кухоньке – перекусить остатками поминального обеда и выпить на сон грядущий.
– Ну, помянем. – Витька поднял рюмку и внимательно посмотрел на тещу: крепкая, низенькая, с широкими нежирными ляжками и нахальным лягушечьим ртом, она выглядела моложе вечно усталой, тихо ноющей дочери. – Ты-то чего развздыхалась, как больная корова? Ешь, пока есть.
– Я не больная! – запротестовала теща. – Я тебе не она! А ей… что ж, пусть ей на небе хорошо будет…
– На небе… Ладно! Спать пора, пошли.
В спальне он не позволил ей выключить свет. Пока она, поеживаясь от смущения, торопливо раздевалась, он обошел ее кругом, потрогал холодными пальцами бока, наконец изрек:
– Теперь выключай.
На следующий день, не поднимая глаз от тарелки, он сообщил детям, что теперь у них вместо матери будет баба Катя.
– И что же – я теперь ее мамой должна звать? – так же не поднимая глаз от тарелки и от волнения сглатывая гласные, спросила Люся, старшая.
От удара в ухо она упала со стула.
– Всем ясно? – Витька обвел тяжелым взглядом замерших малышей и уставился на Люсю, неподвижно лежавшую у стены. – За тебя кто доедать будет? А ну к столу!
В детстве ему хотелось, чтоб его называли чекистом. У всех детдомовцев были прозвища, у него же – лишь фамилия: Курганов. Такая же была у начальника их детдома, однорукого фронтовика с лицом грубым и выразительным, как топор. Начальник никогда не улыбался, всегда и со всеми разговаривал, будто с трудом сдерживая ярость, и к воспитанникам обращался – «товарищ». Витька был товарищем Кургановым. Однажды за начальником пришли двое в одинаковых плащах. Лицо у Курганова дрожало, единственную руку он заложил за спину, но Витька видел: рука дрожала – от локтя до кончиков пальцев. «Чекисты, – шепотом объяснила фельдшерица Анна Павловна, которую взрослые между собою звали Мартовской Бабой: при виде мужчин она таяла, как снеговик весной. – Щит и меч революции. Мущины-ы…» Что такое «щит и меч революции» – Витька тогда не понял. Но ему тотчас захотелось стать чекистом. Или хотя бы получить прозвище – Чекист. Чтоб боялись, чтоб не смели обижать, чтоб не отнимали хлеб и маргарин. Когда ему исполнилось тринадцать, кастелянша тетя Ниночка подарила ему дерматиновую курточку, так похожую на кожаную, и тем же вечером он вывел на спине масляной краской – «чекист». Прозвали его, однако, Фашистом. Был он мал ростом, прожорлив и пучеглаз. Вечно он что-то жевал, неприятно впечатляя окружающих слишком живой игрой мускулов на лице и слишком широкой нижней челюстью. Он люто завидовал более казистым сверстникам, которым старшие девочки позволяли вечерами в детдомовском саду залезать под платье или за вырез кофты. Завидовал тем, кто не припрятывал хлеб на черный день, а съедал тотчас, за столом. Завидовал и тем, кто умел красно нафантазировать о своих родителях или о будущей, последетдомовской красивой жизни. Витька только ехидно щурился и цедил: «Брехуны», за что его не любили: все и без того знали, что рассказчик лжет, но все именно этого и хотели. Впрочем, избить его безнаказанно никому не удавалось. Он вцеплялся в противника мертвой хваткой и, хоть убей, не отставал, пока не добирался зубами до вражеского уха или пальцев. Но когда тетя Ниночка попросила его зарубить курицу, Витька рухнул в обморок с топориком в руках, – птица же с окровавленной измочаленной шеей бегала по двору, потом забилась под крыльцо, откуда ее вытащили и тотчас разорвали детдомовские псы Пат и Паташон.
Оставаясь один, Витька любил наблюдать за своей тенью. Он разводил руки в стороны, напрягал мышцы, поворачивался так и сяк, любуясь огромной, грозной и такой красивой тенью настоящего Чекиста, которого эти недоумки прозвали Фашистом…
После детдома он поработал слесаренком в Гараже, отучился на курсах при военкомате и отслужил в армии действительную. В Гараж вернулся шофером второго класса. Постепенно приобрел репутацию горлодера и зануды. Вечно скандалил из-за путевок и премий, в разговорах с начальством, по примеру старых рабочих, был уклончиво-агрессивен, никогда не участвовал в складчинах и всегда жаловался на бедность, хотя зарабатывал не хуже других. До тридцати он не женился.
Когда в аварии погиб Костя Ходоров, Витьке пришлось по поручению профсоюза заниматься устройством похорон, поскольку вдова слегла с сердечным приступом. На кладбище ее пришлось поддерживать, чтоб не упала. Домой он отвез ее на своем грузовике. На следующий день зашел в аккумуляторную, где работала ее мать, и сказал, глядя в сторону: «Ты передай там Таньке: я б женился на ней…» Языкастая Говнила нахмурилась. «На кой ей такие мымрики?» Дочь была от несчастливого брака, и Говнила считала Таньку в том повинной: уходя, муж заявил, что не может больше выносить дочкиного нескончаемого скулежа. Да вдобавок девочка выросла болезненной. Матери, передавшей Витькино предложение, Танька сказала со вздохом: «Как хочешь, мама. Витька так Витька. Выбирать не приходится». От Кости у нее осталась дочь Люся. Еще две девочки-близняшки и мальчик Женя были нажиты с Витькой, за которого Танька вышла еще до истечения года со дня смерти мужа.
Все жители городка держали хозяйство, кто большое, кто какое-никакое – кота да десяток кур, – но Витька всех перещеголял. Корова, телка, бычок, четыре свиньи, два десятка овец, да кролики, куры, гуси, утки, пчелы, да сад, огород в десять соток – под картошкой, – и все это в его отсутствие сваливалось на Таньку с Говнилой да на детей. Возвращаясь из очередного рейса, он тотчас жадно бросался чинить заборы, крыши, добывать комбикорм, резать поросенка, косить, гонять детей на огород – пропалывать картошку и собирать колорадского жука. При этом тотчас же начиналась и война с соседями, чьи куры забирались в его сад, мальчишки – в огород, а собаки гоняли его овец. Выпучив глаза и трясясь от ярости, он без удержу орал, то и дело срываясь на визг, бил палкой чужих кур, собак и детей и норовил влезть в драку с упрямыми соседями, которые все чаще вспоминали его детдомовское прозвище – Фашист. После же того как он чуть не оторвал ухо Коляньке Горелову, – было много крови, ухо пришлось подшивать в больнице, и Витька с трудом откупился от Гореловых пятью литрами водки и полуведром меда, – его уже никто иначе и не звал. Только – Фашист. Витька Фашист. Жену – Танькой Фашисткой, хотя она и не была скандалисткой. Детей, разумеется, – фашистиками.
Диспетчер Клара Михайловна вышла замуж и уехала, и Говнилу, бабу грамотную и чистую, посадили на ее место. Теперь Витьке не стоило большого труда выбить выгодный рейс – в Волгоград ли с полной фурой конфетных фантиков, в Ташкент ли с прицепом, набитым рулонами толя. Питание всухомятку, ночные бдения за рулем тяжелого грузовика, тревожный сон урывками в кабине, разраставшееся домашнее хозяйство, злобное горение в нескончаемых битвах с соседями – все это постепенно иссушало мясо на костях и наливало его выпученные глаза светом, какой бывает у дорогих, но мертвых камней.
Жена-теща старела так же быстро, как взрослела дочь Люся – белокурая, рослая (в покойного отца), с полными ногами и ясным лицом. Измочаленная службой и хлевом, Говнила все чаще ложилась спать с боявшимся темноты младшеньким Женей, а Витька все чаще задумчиво поглядывал на Люсю. Из Ташкента он привез ей красивый халат и шитую серебром тюбетейку и страшно разобиделся, увидев халат на Кате, а тюбетейку на Жене. Хотя Люсе не исполнилось и шестнадцати, ей выделили отдельную комнату. «Девка
