влиянием новой для нее мысли, поразившей ее, как из тучи гром, молча дослушала все, едва переводя дух, и даже не отвечала ни слова, когда Палаша в третий раз уже окончила рассказ свой и готовилась начать его в четвертый. К сожалению, все это было также предметом разговора в людской, в застольной, и человек, раздевая вечером Никандра, затянул было, с оглядкой и осторожностью, ту же песню. Никандр Петрович остановил его тотчас, заговорил о другом и отправил; но долго он не мог сомкнуть глаз и, не зная, что именно было сказано и по какому поводу, решил наконец, в крайнем беспокойстве своем, заглянуть в комнату Бориса Михайловича и переговорить с ним, о чем он доселе еще и не думал. Борис Михайлович не спал еще, удивился появлению Никандра, но выслушал его спокойно и отвечал:
– - До времени, любезный Никандр, советую тебе отложить вовсе мысль об этом. Есть много причин, которые затруднят это, и, между прочим, вы брат и сестра. Прими совет мой к сердцу, позабудь об этом думать.
Дня три за тем Борис Михайлович, глядя на детей, молчал; Марья Афанасьевна терпела долго, наконец, с негодованием и беспокойством спросила:
– - Так что ж это такое будет?
– - Не знаю, матушка,-- отвечал Борис Михайлович,-- вам лучше знать это. Я знаю только, что Никандр просится в перевод в какой-нибудь другой губернский город.
– - Как, что это значит?
– - А разве вы хотите требовать, чтоб здесь, при этих обстоятельствах, он подвергался ежеминутной пытке, чтоб он то и дело казнился, глядя на… да хоть бы на всех нас? Его держать нельзя, пусть с богом едет.
Бабушка вздохнула и промолчала; через несколько дней, однако ж, у нее опять лопнуло терпение и она выбрала время, чтоб поговорить с Наташей. Но Наташа молчала; с трудом только бабушка могла заставить ее вымолвить словечко; молчала кротко и покорно, но с этого часа еще более повесила головку и на следующий день, без всякого упрямства, но по нездоровью, не могла выйти к обеду.
Бабушку взяла тоска не на шутку. Никандр уехал, напросившись на командировку, и ожидал перевода в другую губернию. Это смущало бабушку в высшей степени; она привыкла к нему и не хотела бы с ним расстаться. Наташа не была похожа на себя; сам Борис Михайлович сделался малословным и скучал. Марья Афанасьевна пришла вечером в покой зятя, притворила двери и залилась слезами: жизнь ей опостылела, в своем же доме, да и житья нет -- она для детей живет, и должна видеть несчастие детей, и прочее.
– - Да в чем же дело?-- спросил, наконец, Борис Михайлович.-- Я не раз уже выслушал все ваши причины и доводы и, виноват, не понимаю их. Как постелешь, бабушка, так и выспишься…
– - Так ты думаешь, Боринька, что можно?
– - Я думаю даже, что должно.
– - Боже мой! Куда же девались все заботы мои, все золотые сны… я чаяла богатого, чаяла родословного, чаяла знатного…
– - А я чаял доброго, благородного, молодого, здорового, умного, работящего…
Бабушка вздохнула, прочитала про себя короткую молитву, перекрестилась и опять спросила:
– - Так что ж, Боринька, с богом, что ли? -- и весело улыбалась сквозь слезы.
– - Я думаю, с богом,-- отвечал Борис Михайлович.
Бабушка обняла его и вышла, сказав:
– - Ну уж коли так, то молчи: я улажу это дело.
Борис Михайлович от души поцеловал старушку и охотно предоставил ей удовольствие улаживать то, что давно само собой уладилось.
Бабушка пришла в своей покой, поставила на столик чернильницу с пером, положила бумагу и послала за Наташей.
– - Ну, сударыня моя,-- начала она, улыбаясь,-- да что ж это будет у нас? Что вы там наделали, кайтесь! -- Наташа молчала, глядя во все глаза, некогда лучистые, а теперь туманные, с поволокою.
– - Куда,-- продолжала бабушка,-- куда и зачем ты у меня сына-то загнала, зачем он уехал?
Никогда еще Наташа не была в таком странном положении и решительно не знала, что отвечать.
– - Садись, сударыня моя, садись же, мать моя, вот тебе перо и бумага; садись и пиши ему, пиши что и как знаешь, да чтоб он приехал; коли любит тебя, пусть приезжает, я вас благословлю, и отец благословит,-- а сама зарыдала.
Наташа, как стояла перед бабушкой, бросилась к ногам ее и обняла ее колени. Она несколько раз всхлипывала, но когда подняла голову и смотрела бабушке в лицо, то глаза ее были уже сухи и опять по- прежнему лучисты, а на лице не было и следу слез; бабушка также вскоре оправилась, поцеловала внучку, но приняла опять несколько важный и степенный вид и требовала настоятельно, чтоб Наташа тотчас же писала. Несколько секунд, не более того, Наташа не могла опомниться и собраться с мыслями: положение ее было слишком странно и непривычно; но когда бабушка повторила в третий раз все одно и то же и, сказав: 'пиши, матушка, пиши', указывала повелительно на бумагу, то Наташа вдруг кинулась к столу, схватила перо и, не призадумавшись ни на одно мгновение, написала:
'Любезный братец! не удивляйся (тесь), что я тебе (вам) пишу. Бабушка посадила меня и строго приказывает: 'пиши!' И что ж писать… Пиши: пусть он скорее приезжает, я вас благословлю, и отец благословит…'
Бабушка с некоторым изумлением пробежала записку: она не ожидала такой сговорчивости от секретарши своей и такой быстрой исполнительности; бабушке было очень любопытно увидеть, как-то она вывернется из этого положения, что-то она ему напишет -- а тут никаких затруднений не оказалось и дело было кончено, как нельзя яснее и короче, в четырех строках…
Я проезжал этот город; собор и новые присутственные места, несмотря на малый простор, предоставленный при постройке зодчему, выстроены с большим вкусом. Но лучший дом в городе, не большой и вовсе не великолепный -- это дом архитектора, Никандра Петровича, о котором говорят, что он завидно хорошо живет с молоденькою женою… Живите, любовь вам и совет!
Рассказ впервые был опубликован в 1857 г. в журнале 'Отечественные записки' (т. 112, No 6) в цикле 'Картины русского быта'. Перепечатан в собраниях сочинений 1861 (т. I), 1883 (т. IV) и 1897 (т. IV) гг.
Стр. 379.
Стр. 386.
Стр. 388.
