Каша покачала головой:
– Нет, не мог. Без Зоей не мог – а Зося здесь, в Нетске. Господи, как мне страшно! Это все плохо кончится, я знаю.
– Что – кончится? – потеряла терпение Лиза. – Говори же яснее! Если б я тебя сейчас не догнала, ты бы так и ходила с гордой миной, да? В то время как нам с тетей, возможно, грозит что-то ужасное.
– Ох, я сама ничего не знаю! Мы с мамой каждый день молимся, чтоб Бог нас спас. Я вижу, что с Зосей плохо. Когда я ей про шпильку сказала, она вся белая стала и говорит: «Какое несчастье! Страшные люди теперь могут сделать страшное дело». Я, конечно, пристала: что за люди, что за дело, кому будет плохо? А она только плачет и просит маме ничего не говорить. И что это за страшные люди такие?
Лиза пожала плечами. Не рассказывать же Каше про Ваню Рянгина и поход на кладбище! Она только сказала:
– Ты не сердишься на меня, Пшежецкая? Я вечно наговорю какой-нибудь ерунды сгоряча, а потом жалею.
Каша ответила:
– Я не сержусь. Меня никто не любит, кроме Зоей, – даже мама. Насчет своей наружности я не обольщаюсь. Ты, Одинцова, всегда говоришь правду.
А если врешь, мне сразу видно – я привыкла наблюдать людей. Мне твоих нежностей не нужно, я только прошу: сделай так, чтобы про эту шпильку забыли. Придумай что-нибудь! Тетка тебя обожает. Я не знаю, что страшного в этой шпильке, но боюсь за Зоею. Она и без того несчастная! Ее и так сегодня следователь допрашивать будет.
– Хорошо, я что-нибудь придумаю.
– Вот и ладно! Я знала… До свидания!
Каша повернулась и пошла к своему дому – прямая, надутая, в шляпе, которая делала ее старше и некрасивее, чем она была.
«Вот чудачка! – подумала Лиза, все еще стоя в зарослях лебеды, куда она затащила Кашу. – Очень странная особа. «Я знава»! Что она знает? Ничего! И Зося выходит у нее несчастная, будто это не Зося разорила Шишкина, Морохина и еще кого-то, кто бросился под поезд. А теперь Зося связалась с какими-то страшными людьми. Надо все это Мурочке рассказать, чтоб мальчишки больше не лезли на кладбище!»
Лиза вернулась в дом. Тетя Анюта все еще переживала нелепый Кашин визит.
Лиза улыбнулась беспечно и сказала:
– Знаете, тетя, я все-таки вытрясла у этой глупой Пшежецкой ее секрет!
– Секрет? О чем ты?
– О том, почему они нам шпильку вернули.
– И почему же?.. Да не тяни, Лиза! Чепуху несешь без умолку, а когда что-то важное знаешь, клещами из тебя не вытащишь! Что за паузы, к чему?
Лиза наивно похлопала ресницами:
– Вы вправду хотите знать? Это такая ерунда…
– Лиза, не испытывай мое терпение!
Теперь внимание рассеянной и забывчивой тетки было привлечено надежно. Можно было даже попробовать взять с нее обет молчания насчет шпильки!
Лиза сделала глупые круглые глаза:
– Тетя, Пшежецкая призналась мне, что это действительно шпилька ее сестры. Подарок покойного Морохина.
– Отчего же покойного? Что за вздор ты несешь!
– Весь город только и говорит о том, что Морохин сгорел вчера в своем доме, – сказала Лиза, хотя ни о чем весь город с ней не говорил. – Но это не важно! Дело в том, что незадолго до пожара Морохин украл в своем банке деньги и накупил Касиной сестре всякой всячины. И до этого покупал – например, эти шпильки. Зоею Пшежецкую сегодня будет следователь допрашивать – наверное, про подарки Морохина. Вот она от нашей шпильки и открестилась, а свою куда-то спрятала.
– Что-то ты странное рассказываешь. Неужели эта спесивая девчонка взяла и выложила тебе такие подробности? – засомневалась Анна Терентьевна.
– Выложила! Мы же почти подруги. Она во мне души не чает! – приврала Лиза для пользы дела. – Тетя, это все еще цветочки! Главное, Морохин купил шпильки у какого-то темного дельца. Скорее всего, они краденые.
– Боже мой! Краденая вещь в нашем доме!
Тетя Анюта схватилась за тугой ворот своего самого легкомысленного летнего платья. В ее глазах заколыхался ужас.
– Что же нам теперь делать? Что делать? – повторяла она.
– Надеюсь, вчера за картами вы не проговорились соседям о моей находке? – тихо спросила Лиза.
– Конечно нет. Это очень деликатное дело… Постой! Я ведь Пане сказала!
– Ну, это не беда! Папа не выдаст: он никогда ничего не помнит. И вы забудьте, будто ничего не было.
– Как же забыть, Лиза? – простонала Анна Терентьевна. – Ее ведь, эту несчастную шпильку, надо куда-то девать. Ох, недаром я хотела ее на пустырь отнести, куда мусор валят!
– Цейлонский сапфир – и в мусор? – изумилась Лиза. – Тетя, это неразумно. Лучше засуньте ее в комод куда-нибудь подальше. Будет нам на черный день.
Анна Терентьевна достала из рабочей корзинки платочек, спрятанный среди мотков гаруса на случай слез. Промокнув глаза, она с нежностью посмотрела на племянницу:
– Ты наивное дитя, но так заботлива и временами так неожиданно практична! Пожалуй, ты права. Разбрасываться драгоценностями в наше время… Тем более что у твоего отца вечно полно долгов. Да, ты права! Так и сделаем. Поди поцелуй меня. И накапай, пожалуйста, брому…
За обедом Анна Терентьевна пыталась узнать у брата, помнит ли он вчерашний разговор о Зосиной шпильке. Павел Терентьевич только пожал плечами. Он признался, что вчера очень устал, спал на ходу, потому и пропустил сестрины слова мимо ушей. Анна Терентьевна вздохнула с облегчением. Немудрено, что Павел Терентьевич о шпильке ничего не помнил: он не привык прислушиваться к дамской болтовне и домашних мелочей в голове не держал. У него были свои заботы.
– Поджог был у Морохина, явный поджог! – радовался он, поливая котлетку густым, как глина, соусом. – И осколки бутыли из-под керосина нашли, и кривизну голени.
– Кривизну чего? – не поняла Лиза.
– Обгорелый костяк на пожарище – морохинский, и ничей другой! – пояснил Павел Терентьевич. – Морохин в детстве страдал костоедой[7], и у него лодыжка покривилась. Он потом выздоровел, а кривизна осталась – если помните, он прихрамывал. Так вот, обгорелая берцовая кость человеческого костяка с места поджога, по утверждению доктора Кружалова, имеет явное искривление и следы костоеды!
– Ах, Паня, что ты заладил: костяк да костяк! – поморщилась Анна Терентьевна и раздраженно отодвинула от себя тарелку. – Я теперь есть не могу.
– А почему? Матрена превосходно зажарила говядину. А то, что Морохин сгорел… Это жизнь, Анюта, грубоватая и не вполне живописная жизнь, от которой не пристало отворачиваться современной женщине. Вон Лизок кушает, и ничего!
– Лизе тоже не по себе. Но не посмеет же она сделать замечание отцу!
– Мне совсем не противно, папа, – отозвалась Лиза. – Расскажи, пожалуйста, еще про скелет! А семьдесят тысяч так и не нашли?
– Ты и про это знаешь? – удивился Павел Терентьевич. – Вот ведь пролаза и проноза, как выражается наша Артемьевна! Нет, Лизочка, деньги пока не нашли, да вряд ли и найдут. Три часа допрашивали саму Пшежецкую, ее обеих горничных, кучера, Игнату Пиановича, Адама Генсерского – пшик! Даже по магазинам проехали, где могла Пшежецкая деньги спустить, – ничего. Растаяли семьдесят две тысячи! Зато со страховкой ничего у нее не получится – чистый поджог! Достались красотке одни головешки. Эта рыжая чертовка…
– Паня, сколько раз просить: о ней – не при Лизе! – цыкнула на брата Анна Терентьевна.
