Афанасьев Александр
Время героев
Часть 3
Диктаторы ездят верхом на тиграх, с которых боятся слезть, а тигры между тем становятся все голоднее
Картинки из прошлого
05 марта 2003 года
Тегеран, Персия
Охота на скорпионов
Тот, кто умер, не совершив военного похода (гъазуа) и не пожелав этого в своей душе, умер, не избавившись от одного из проявлений лицемерия
— Алла-а-а-ху Акбар Алла-а-а-а-а… Алла-а-а-ху Акбар Алла-а-а-а-а… Ашхаду-у-у-у ан ля иллаха илля Лла-а-а-а-а-а…
Тягучий напев намаза разносился над Тегераном, свидетельствуя о начале нового дня и призывая правоверных совершить намаз аль-Фаджр. Первый из пяти намазов, совершаемый правоверным за день, он совершается тогда, когда еще не встало солнце. И кто-то обращается лицом к Мекке и молит Всевышнего о прощении, и ниспослании мира на эту истерзанную войной землю — и кто-то горячо призывает все кары на головы неверных и молит Аллаха о шахадате и о смерти русистам. Аллах им судья — и больше никто…
В одном из лагерей беженцев, на юге Тегерана, в нескольких километрах от города в санационной зоне — правоверные точно так же совершили намаз, моля Аллаха кто о чем. Потом — кто начал подновлять выданные им морские контейнеры, пытаясь превратить их в более-менее приличное жилье, кто пошел к дороге, чтобы попытаться поймать машину до Тегерана, где можно устроиться на работу, кто пошел к северным воротам — у этих работа была, они ждали грузовики Корпуса реконструкции, которые отвезут их по рабочим местам, а женщины, в основном, заторопились к воротам восточным. Сегодня был день раздачи гуманитарной помощи, и нужно было быстрее занять очередь.
Получив из рук солдата две тяжелые, ноздреватые буханки хлеба и пятикилограммовый мешок муки — нестарая еще, но уже согнутая страхом и лишениями женщина в чадре пробормотала «мерси»,[2] торопливо шагнула в сторону, освобождая место следующей в очереди. Две буханки хлеба, настоящего, русского, который пекут на настоящей хлебопекарне ничего туда не подмешивая, каждая почти по килограмму веса, и пять килограммов муки — в два с половиной раза больше, чем давали в прошлый раз — давали возможность уже не голодать. Конечно, их жизнь не сравнится с тем, что была до войны — но русские продолжают заботиться о них, и может быть — Аллах вразумит Берканта и он устроится на работу. Господин урядник из казачьей бригады уже говорил, что лентяев он не потерпит, скоро будут набирать бригаду для восстановления дорог и все мужчины, которые не начнут работать — будут отправлены на восток, к самой границе, где стреляют. О, Аллах, только бы ты вразумил Берканта и вселил в его голову мысли о мире! Ведь их соседи — они уже вселились в новый дом, пусть не такой большой и хороший как раньше, пусть за него еще долго платить — но дом! А все потому, что они работали…
У их контейнера — под номером триста пятьдесят шесть — на высоком шесте висел флаг с зеленой тряпкой — знак того, что кто-то из этой семьи стал шахидом на пути Аллаха. Навстречу Гулистан — так звали женщину, тащившую мешок и две буханки хлеба, выскочил невысокий, чертноглазый бача лет десяти, схватил хлеб.
— Давай, помогу.
— Да, Джавад, помоги…
Джавад — был единственной отрадой Гулистан. Смышленый, живой, он единственный из всей семьи ходил в самых настоящих ботинках. Ботинки ему тоже достались от русских — Джавад ходил в школу, потому что это было обязательно, иначе выселяли из лагеря и идите куда хотите. Когда он пришел в школу на урок — аль-муалем[3] нахмурился и спросил, почему он бос. Босым Джавад был только один урок — на перемене они сходили в комнату, где лежали собранные благотворительными организациями вещи и подобрали ботинки, по русским меркам уже немодные, а по персидским — настоящее богатство. Аль-муалем бывал и у них дома, говорил, что Джавад очень смышленый и обязательно должен ходить в школу, а потом — у него есть все шансы поступить в университет и стать уважаемым человеком. Храни аль-муалема Аллах за его доброту, даже если он и русский…
А вот Беркант…
Они происходили из религиозной семьи, жившей на юге страны. Когда началась революция — Кари, супруг Гулистан и отец ее детей — убил полицейского, забрал его оружие и вступил с ним в ряды исламской милиции. Вместе с ним — на джихад стал и их старший сын Омид, а вот семнадцатилетнему Берканту, среднему — отец запретил вставать на джихад, сказав, что тот должен заботиться о матери и младших. Хвала Аллаху — они успели уйти подальше от Бендер-Аббаса, когда все началось, она уговорила Берканта не идти на джихад и остаться с ними. Теперь — Беркант ненавидел мать за это…
И Кари и Омид — стали шахидами на пути Аллаха, они погибли то ли в боях с русскими, то ли — если уцелели к тому времени — от атомного взрыва. Они как раз успели дойти до Тегерана, когда началось вторжение. Русские шли вперед, в исполосованном белым небе проносились реактивные самолеты, обрушивая на исламскую армию, армию Махди удар за ударом, сама Гулистан молила Аллаха о спасении — а Беркант выкрикивал в небо ругательства, потрясая кулаком и призывая низвергнуть нечестивых с неба вместе с их дьявольскими, несущими смерть машинами.
Потом умерла Насима. Ей было всего шесть лет, и она отравилась чем-то, еды в те страшные дни не были, и питались чем попало, кто-то и мертвечиной. Она металась целый день в бреду, а к вечеру умерла и не было врачей, чтобы помочь ей, потому что врачи были или жидами или русскими, и кто не успел убежать от кошмара — тех вырезали. Тем же самым заболел и Беркант, он бы, наверное, умер — но пришли русские, и военный врач вылечил его. Гулистан похоронила свою дочь, а потом — пошла в лагерь беженцев.
Так они и пережили зиму — страшную, несытую, зиму. Сложно было всем — но она видела, что сложно было и русским, но они пытались помогать им, как могли. Вот только Берканту было все равно…
Беркант вышел из своей отгороженной картоном клетушки, услышав, как мать затаскивает мешок. Молча стоял и смотрел на это, не пытаясь помочь, и в глазах его сверкала ненависть. Он теперь — всех ненавидел.
Мимо пробежал Джавад, уже с портфелем. Надо было спешить — русские машины заберут детей и доставят их в школу в Тегеране, здесь ничего не строили, потому что здесь — лагерь беженцев, и рано или поздно его снесут. Школа должна быть там, где живут люди. Живут — а не выживают…
