С таким жаром, что ни один порядочный отец семейства не мог устоять перед сомнительными прелестями перезрелых Гришкиных красоток. К каждому клиенту умел Гришка найти свой подход, и умудрялся всучить уродливую малюсенькую квартирку в доме без отопления, но с прекрасным видом на пруды и старинной лепниной в подъезде.
Без Генты Гришка и шага не решался ступить. Гента была в курсе всех дел. И уже с животом, она вот-вот должна была родить первого их ребенка, носилась смотреть квартиры, особнячки в пригороде, разорившиеся гостиницы. Дела их быстро шли в гору. Гришка и сам не понял, как стал он богат. Казалось, вчера еще уснул он на вонючей вокзальной скамейке под ругань нищих старух и объявления о прибывающих поездах, а проснулся он в комнате, с балкона которой виден весь город и, кажется, даже море вдалеке. Водитель в черном костюме, который в прежние времена показался бы Гришке пределом роскоши, ждет его внизу. Официанты самых дорогих ресторанов торопятся ему услужить, оттого, что Гришка щедр и денег на чаевые не жалеет. Жизнь Гришкина течет спокойно. День за днем. Гришка богатеет. Гента рожает девочек. Девочки год за годом подрастают. Случались у Гришки иногда романы на стороне. Но был Гришка в делах этих неизменно осторожен. Как если бы вся страсть, вся пылкость молодости его угасли в одночасье, уступив место рассудочности, которая одновременно и удивляла, и радовала Гришку. Оглядываясь назад, Гришка думал, что прожил хорошую жизнь.
Гента умерла в шестьдесят семь лет. Гришке тогда было семьдесят два. Последний год Гента не вставала с постели. Из-за водянки она едва могла пошевелиться. Весь этот год Гришка почти не отходил от нее. Читал ей вслух страничку свадебных хроник, приносил горшок, вишневый компот, в нужное время таблетки, или просто сидел рядом. Ему казалось, что с Гентой уходит вся его жизнь. Гришка не очень понимал, что будет делать дальше. Потом. Когда Генты не станет. Дочери их давно были замужем и жили отдельно. Они Гришку любили, конечно. Но были, как бы это сказать, далеки. Не физически. Нет. Жили они в одном городе. Когда Гента болела, они приезжали каждый день. И раньше они виделись каждую субботу. Гента готовила субботний обед. Потом они ели пирожки с ливером. Внуки, обпившись газировки, возились с домиками для Барби. Эти семейные обеды не были обременительными. Нет. Гришке никогда бы не пришло в голову удрать с субботнего этого торжества, сказав, что он потерял вставную челюсть и ему срочно нужно ехать к дантисту. Нет. Гришка радовался детям своим, и внукам тоже радовался. Но было во всем этом что- то ненастоящее. Какая-то подмена, поломка, неизвестно когда произошедшая, а может изначально в жизни его случившаяся. Какая-то внутренняя фальшь, внутренний, стороннему взгляду не заметный, изъян в любви его. В счастье. В успокоенной этой жизни, убаюкивающей его неспешным ритмом своим. Имитация чувств, столь искусно исполненная, что и не разберешь, где правда, а где подлог. Как если бы Гришка вел двойную жизнь. И за немолодым уже удачливым торговцем недвижимостью, которого по утрам встречал вышколенный водитель у подъезда, скрывался побирушка с базарной площади, наглый, озлобленный, голодный, который целую неделю, таясь контролеров, пробирался в столицу, сам толком не понимая, что же он делает. Как если бы вечно голодный этот мальчишка, опьяненный пухлыми губами Генты и говяжьими отбивными, дрых все эти годы на задворках жизни его. Лишь временами пьяный храп его прорывался сквозь раздумья Гришкины о том, где бы провести выходные, что подарить Генте на день рождение и не слишком ли высокую цену приятель его Валентин загнул за ту полуразвалившуюся халупу на окраине города.
Гента умерла рано утром. Едва светало. Она позвала Гришу и попросила рассказать что-нибудь смешное. И пока Гришка, спросонья зевая и почесываясь, рассказывал про сумасшедшего ребе и еврейских партизан, она лежала, закрыв глаза, и улыбалась. Когда он закончил, она была уже мертва.
Когда Гришка оглядывается назад, он думает, чем была жизнь его. Жизнь его с Гентой. Теперь, когда ее не стало, много дней спустя, пережив боль, Гришка спрашивал себя, любил ли он Генту. Он всегда страшился потерять ее, оттого как казалось Гришке, что вся его жизнь на Генте держится, Гентой проросла. И нет такого места в душе его, где бы Гента, маленький призрак ее не расхаживал, как обычно суматошась и нашептывая Гришке, нашептывая, предостерегая, напоминая, подсказывая. Но теперь, сквозь неумолчный шепот Генты, слышал Гришка вдруг, властный, Гришкиному желанию вопреки звучащий, голос совсем другой. Девушки из прежней жизни его. Фриделе, так ее звали.
Гришка помнил день, один только день. И не день даже, а час, быть может, мгновение. Сладкий запах тополей, и барачную скрипучую лестницу, и полумрак, с непривычки, когда забегаешь со двора, с полуденного его солнца, и шершавые, с облупившийся краской перила. И Фриделе. Вопреки отцу, велевшему намедни выкинуть убогие Гришкины дары, все эти дешевые бусы, стеклянные брошки, и шпильки, украшенные фигурками павлинов, всю эту поддельную роскошь, наверняка ворованную, как подозревал отец Фриделе, и подозрения его подтвердил участковый милиционер. Так вот, вопреки отцу, сапожнику Якову Койфману, целый день цокающего молоточком в будке своей и понятия не имеющего о том, что обычно творится в голове девушки, еще не достигшей совершеннолетия, но уже страстно мечтающей о любви, о поцелуях, о страшных клятвах, о мужских руках, расстегивающих пуговки на блузке и еще о чем-то, до конца еще не понятом, отвратительном и прекрасном одновременно, вопреки теткиным рассказам, считавшей своим долгом довести до разумения племянницы все те ужасные вещи, которые творят мужчины, едва оставшись наедине с приличной девушкой, Фриделе Койфман, еще не достигшая совершеннолетия, но уже страстно мечтающая о любви, о Гришкиной любви, крутится перед зеркалом над рукомойником в розовой комбинации, двадцать минут назад стянутой Гришкой с бельевой веревки мадам Сушковой. Из-под носа дворника, скверного мужика с крепким ударом правой. Фрида, от удовольствия вся раскрасневшаяся, пытается разглядеть себя сзади, в то время как Гришка, раскрасневшийся от жары полуденной, от спешного бегства с розовой комбинацией в кармане, от желания побыстрее комбинацию эту с Фриды снять, разглядывает Фридину грудь, и оттого становится все более беспокойным. Наконец Фрида, разглядев себя по частям в зеркале над рукомойником и оставшись в полном восторге от явленного ей отражения, оборачивает к Гришке глаза, влюбленные свои глаза, и тянется к Гришке, еще чуточку настороженная, но вся уже Гришкина, себя уже Гришке доверившая. И Гришка берет ее, берет неторопливо и нежно, так что Фридапочти не чувствует боли. И пахнет тополями и борщом, мальчишки гоняют футбол во дворе, полуденным солнцем раскаленном, ишак орет на соседней улице, и Фрида, перепугавшись вдруг свершившегося, не знает, куда спрятать перепачканную кровьюпростынь, и пути назад нет, и вдруг успокоившись, она притихает, прижимается к Гришке, и Гришка чувствует счастье, упоительное, невозможное счастье и хочется Гришке, чтобы было так навсегда.
Через две недели упоительное счастье никуда не уходит, и Гришка начинает волноваться, и изводить себя ужасными предчувствиями измены и прочих пакостей, на которые женщины только и способны. Упоительное счастье никуда не уходит, но Гришка не собирается сдаваться. Он задает Фриде вопросы, должные вмиг подловить ее на предательстве, обмане, подлоге. Фрида только моргает и смотрит на Гришку влюбленными глупыми глазами. Но Гришка не собирается сдаваться и в счастье, в невозможное счастье свое верить не может, не умеет. День за днем за влюбленными Фридиными глазами Гришка пытается разглядеть другую Фриду. Разжиревшую, всем недовольную, изнывающую от похоти, кромсающую баклажаны у плиты, и детей ее, играющих в грязи во дворе, увидеть собственно детство свое, сплошь промозглые осенние сумерки, и разговоры второгодников, заправски куривших на заднем дворе, вонявшем мочой и конским навозом, пока прыщавая Семеновна рассказывала о теории Дарвина, и еще мать свою, наступающую на Гришку, огромные во всю комнату ручища ее, и как от злости она клокочет вся, и булькатит, и запах прогорклого масла и подгоревших котлет, и еще что-то, что не вспомнить и не понять. Но видит Гришка только влюбленные глупые Фридины глаза. Через две недели, измучившись сам, и Фриду измучив, поняв, что от упоительного счастья этого ему не отделаться, Гришка удрал из города.
По дороге Гришка влюбился в проводницу первого класса и провел с ней незабываемые тридцать пять минут. Потом в продавщицу кондитерской в каком-то затрапезном городе, в котором Гришка по недоразумению отстал от поезда. А потом в проститутку с вокзальной площади. Сутенер ее был страшно ревнив и следил за каждым ее шагом. О романтических свиданиях не могло быть речи. Так что любовь эта стоила Гришке всей его наличности и еще золотого перстня, украденного у Фридиной тетки по случаю. А когда наличность закончилась, двух передних зубов, которые выбил ему взбешенный сутенер, застукав их, потных и голых. Совсем потеряв голову, нервный этот малый достал револьвер и пообещал отстрелить Гришке яйца. Не дожидаясь такого несчастья, Гришка сиганул со второго этажа и, таясь контролеров, отправился в столицу.
Было бы неправдой сказать, что Гришка вспоминал о Фриде. И вдруг, спустя годы, запах тополей и
