Сократа. Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как и книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как все случайно и условно. Любопытно сознание, что в моей работе над живым веществом я создал новое учение и что оно представляет другую сторону, другой аспект эволюционного учения, стало мне ясно только после моей болезни, теперь.
29 февраля. Ялта. Горная щель
Я живу всегда — при всей отвлеченности моей природы — в сознании, что разум охватывает далеко не все и нельзя даже считать его главным и основным решителем жизненных проявлений личности. Через всю мою жизнь проходит этот элемент, и в том чувстве дружбы и братства, которое так красит жизнь, и я бы даже сказал, дает большую, чем что бы то ни было, возможность развернуться человеческой личности. И странным образом эта способность дружбы, создания новых дружеских связей, глубоких и крепких, не исчезла у меня и теперь, в старости, так как в Киеве зародились у меня глубокие дружественные связи с Василенко, Тимошенко, Личковым[8].
Все это проявление эроса, и эроса настоящего, связанного не с абстрактным человеком — рационалистом, а с живой человеческой личностью.
19 марта. Ялта
Работать приходится с великим трудом в современное время. Удивительно, как везде, и здесь, большевики поддерживают культурные начинания, а Добровольческая армия губит.
Из дневника 1921 г.
9 марта. Москва, Зубовский бульвар, 15
…О Тамбовской губернии. Разговоры об Антонове здесь играют большую роль. Но в обшем это анархия, вроде махновщины и украинских движений[9]. Рассказы самые различные — так как все?таки тамбовские связи не иссякли, то может быть, здесь я и больше слышу? Говорят, идет истребление коммунистов по спискам, жестокие их убийства, город Тамбов только на 3–5 верст в распоряжении власти. По словам Тарасевича (из большевистских источников), движение Антонова ограничивается, хотя справиться с ним не могут. Удивительно много нужно, чтобы восстали тамбовцы, — хотя тут центр радикализма… Дмитрий Иванович[10] в ином настроении. Он как?то мало видит выхода. Его поражает та ненависть, которая существует у народа к выше его стоявшим по экономическим условиям и его глубокое невежество. Сейчас все идет к анархии и не видно ясного просвета.
Любопытно, что все считают большевистский режим потерпевшим фиаско и временным. Лазарев считает — немногие месяцы — затем страшная реакция. Тарасевич[11] считает, что, может быть, кронштадтские события сплотят, — но затем неизбежен крах и долгие времена анархии. Я, несмотря ни на что, верю в будущее.
17 июля 1921 За станцией Свирь. Челма
Хочу записать впечатления своего ареста 14–15.VII.1921.
Утром нас разбудила Модлена, сказав, что пришел уполномоченный домового комитета швейцар Курда с какими?то людьми. Наташа (Н. Е.Вернадская) вышла посмотреть, и мы поняли, что это обыск. Быстро оделись — вооруженные солдаты и два отвратительных типа — один ком(м)унист на вид, «по форме», другой полуинтеллигент. Первый несомненно не полуинтеллигент, должно быть, бывший студент или гимназист, идейный работник. Какое нравственное падение! Оба в шапках, довольно грубоваты. В глаза не смотрят. Пошли в кабинет. Подал главный бумагу: произвести обыск и арестовать — фамилии нет. На мой вопрос они грубо с окриком заявляют, что так полагается. Курда как представитель домового комитета заявляет, что это всегда, когда действует «летучка» (на бумаге есть надпись «летучий»).
Станция Токари (бросил письмо Наташе).
Летучка, мол, может произвести ряд обысков. В этом элементарном уме такое действие кажется полезным и целесообразным! Полное чувство и мысль рабов и у русских революционеров, и у русской толпы. Вытряхивают книги: все книги, которые лежали на столе, были внимательно осмотрены. Количество книг приводило их в изумление и некоторое негодование. Отвратительное впечатление варваров… Исполняли свою обязанность не за страх, а за совесть. Ужасно неприятное и тяжелое чувство, когда роются в письмах, бумагах, отбирая то, что им кажется нужным для сыска. Пробуют читать рукописи — полуграмотный один из них… Это отряд товарища Иванова. «Товарища» Иванова — из идейного искателя нового строя превратившегося в старый исконный тип сыщика… Спрашивает о телефоне, пытается переговорить с губернской ЧК, что делать ввиду массы книг и рукописей. Мой рабочий стол был осмотрен внимательно, забраны кое — какие письма и бумаги (довольно бессмысленно). Ф. И.Успенский[12] пробовал с ними говорить — отвечали отвратительно грубо. Затем обыск у жены, дочери — там вещи, и они были в своей сфере. Так и видно, что эти люди, которые понимают толк в вещах, мелкие стяжатели. Смотря на все это, у меня росло чувство гадливости и какое?то большое чувство того, что я мог считать людей, создавших такое проявление идеальных исканий, своими товарищами по жизненной цели и видеть в них оттенки того же настроения, которыми живет все время мой дух и дух моих друзей. У жены взяли переписку. Перешли в кабинет. Велели одеться (я был в халате). Жена хотела было что?то сказать. Я заявил, чтобы известили Президента Академии наук, и тут гаденько держал себя Курда — на меня произвел впечатление человека, с ними столковавшегося. Он полулежал в качалке и держал себя все время как их агент. Закончил Бартольда «Улугбека» во время обыска.
Оделся — посоветовали взять еду; быстро поел и поехал с ними в автомобиле.
Привезли в ЧК. Грубые окрики. Привели в комнату, где регистрировали, где были уже арестованные с узелками. Тут я провел несколько часов. Солдаты не позволяли разговаривать. Какая?то старая женщина, которую я застал и которая осталась и после того, как я ушел, громко протестовала, истерически всхлипывая. С ней то простодушно, а потом грубо, перекидывались словами и чиновники, и солдаты. Солдаты — мальчишки пробовали на нее кричать, смеялись, когда она жаловалась, какая?то чисто детская жестокость — открыто издевались (?), явно чувствуя себя нравственно неловко, когда она указывала им на свой возраст. Грубость от невежества и невоспитанности, а не от моральной испорченности. Результаты, однако, те же. Отобрали у меня Eckermann «Gesprache mit Goethe»[13], палку (можете вы без нее обойтись?). «Отцом» называют меня и те, которых на вид я принимал за интеллигентов. Чиновники чрезвычайки производят впечатление низменной среды — разговоры о наживе, идет опенка вешей, точно в лавке старьевщика, грубый флирт…
При подготовке неосуществленных мемуаров «Пережитое и передуманное» В. И.Вернадский вновь возвратился к событиям июля 1921 г., причем он считал, что записи, сделанные по свежим следам в поезде Петроград — Мурманск, утеряны. Приведем текст из «Хронологии 1921 г.»:
«За день или два дня до отъезда в Мурманск и Александровскую гавань ночью явились (с) ордером ГПУ с понятым; мне кажется, (им был) дворник нашего дома, который сидел все время на кресле (мелочь, которая запомнилась). Я во время обыска — очень поверхностного — сидел в качалке, в халате, не одеваясь. Ф. И.Успенский тоже пришел к нам.
Когда они мне сказали, чтобы я одевался, что они меня арестуют. Они были недолго и взяли какие?то случайные бумаги, может быть, что?нибудь и важное. Сохранятся в архиве — к тому времени, когда позорная работа советских жандармов отойдет в историю (кажется, взяли какой?то орден, у меня был Анны 2–й степени, кажется).
Федор Иванович (Успенский) начал кричать на них, указывал, что я приехал в Петроград с ведома правительства.
Я взял с собой маленькое популярное издание немецкое (Reclam) Эккермана — «Разговоры с Гёте».
Меня отвезли на автомобиле на Гороховую, не помню, кто сидел со мной. Там меня посадили на скамейку, рядом с хорошо одетым господином (было еще несколько лиц), который мне показался знакомым и сказал что?то вроде: «И вы тут!» (с удивлением). Я не сразу узнал его — это бывший архангельский
