мелькающие, неуловимые или трудно уловимые мгновения прошлых впечатлений. Промелькнет какой?нибудь звук, который я слышал раньше, еще чаще вдруг пронесется картина местности, где я был, — туманно вспомнится лицо или облик человека. Несомненно, все подвижное, составляющее духовное существование человека, состоит из этих различных образов, связанных с чувствами человека, и, пользуясь этим (и тем, что запечатлеется от чтения, размышления), человек строит в своем «я» или фантастические, как сон, мечтания в форме образов, создает внутренне романы или сказки, или же логически думает, постоянно опираясь и прерывая свою работу интуициями и образными картинами, на них все время опираясь в извилистом ходе думанья.
…И сейчас я как раз нахожусь в этих охвативших меня и меня искушающих образах прошлого. Мало — помалу они вошли все ближе в мое сознательное «я», и мне, никогда не анализировавшему себя и не останавливавшемуся над суждением своих поступков, начинает нравиться углубляться в это прошлое, вспомнить его, зафиксировать его.
Едва ли я напишу записки — многое из того, что я пережил и перечувствовал, я не передам бумаге, но мне хочется сохранить кое?что из прошлого — бесконечного по разнообразию и по событиям прошлого. В этих воспоминаниях я сейчас нахожу тот стимул к творчеству и то занятие своего сознания, какое обычно я находил в создании фантастических полусказочных, полуповествовательных мечтаний, к которым я привык с молодости.
Я отмечаю промелькнувшие воспоминания — указатели и их буду пытаться развить в этих записях.
Есть сходство между этими символами воспоминаний, промелькнувших в один миг, и их развитием в эти писаные наброски и тем впечатлением, которое, говорят, дают японцу и китайцу их картины, их сжатые краткие стихотворения, да и их идеограм(м)ы в разных их пониманиях.
16 августа 1924
Росков
Было ясно, что вокруг царя — пустое место, и за несколько месяцев до этого у меня был разговор с Н. Таганцевым, графом П. С. Шереметьевым — в значительной мере это понимавших. Но никто не ожидал происшедшего. Впрочем, я помню разговор свой с А. И. Гучковым, вернувшимся из армии в 1915 году и нарисовавшим мне ужасающую картину катастрофы, близкой к совершившемуся, возможной в момент возвращения солдат домой…
Безумие многих — думать, что старое, может, вернется. Ничтожно и серо большинство теперешних властителей России — но они всюду опираются на мировые политические силы, связанные с социализмом и рабочими организациями, — у них есть воля и энергия работы, моральная беспринципность и жестокость. Эта жестокость была и у прежних. Но разница рабочего и белоручки барина. Барин поищет палача — а найти не всегда сумеет, интеллигент — социалист сам, раз иначе нельзя, станет палачом. Как стали ими многие из идейных людей, постепенно морально опустившихся… Террор есть идеализация «палача», как и «ежовые рукавицы».
9 сентября 1924 Bourbon Lancy Chaumiere
Женские моды. Исчез корсет. Начало появляться и во внешности свободное человеческое тело. В этом отношении сыграли огромную роль спорт и купанья.
Это совершалось быстро. Я помню, как в одну из моих поездок меня поразил Будапешт свободой женской одежды — за ней ярко проглядывало тело. Я неправильно тогда объяснил свободой нравов. Затем все старые обычаи, державшиеся местами, вошли в новые нравы: помню, в Мюнхене с Гротом и его взрослой дочерью я делал (в 1904?) поездку в воскресенье к его друзьям. У одного из них — художника, фамилию которого я забыл, — купанье в Amersee, кажется. Мы раздевались в сарае. Вышли в штанишках Грот, я и мужчины и, к моему ужасу, очутились в дамском обществе. Грот говорил мне, что это принято, и то же указывал Сядипкий для венгерских купаний. Теперь начинается и культ тела. И, по существу, в этом много правильного и хорошего. Я не бываю в современных театрах — там «свобода» уже доходит до очень больших пределов.
Из дневника 1925 г.
15 июня 1925 Париж
Опять хочется вести Дневник, и, верно, как много раз раньше, — быстро брошу. Не хватит терпения, не будет сил, и нельзя охватить бесконечную работу мысли в немногих словах.
В сущности, та бесконечность и беспредельность, которую мы чувствуем вокруг в природе, находится и в нас самих. В каждом нашем дне или часе даже, если мы попробовали занести словами, что мы испытываем, мыслим строим образами и мигами впечатлений.
И когда наша логическая мысль попытается уловить и изложить час нашей жизни — сейчас же потянутся бесконечные и безначальные образы, мысли, настроения, которые как бы зарождаются и разрастаются под влиянием нашей мысли, нашей попытки запечатлеть происходящее.
Navra pet[31] — здесь не менее верно, как в окружающем мире. «Час» жизни — как мало времени и как бесконечно много содержания.
И в дневник попадет всегда ничтожный сколок даже той части моего я, которая и замечается, и запечатлевается, и останавливает мое сознание.
20 июня 1925 Париж
Интересны передачи детей, приезжающих из России: пропаганда безбожия. Маленькая 13–летняя племянница Агафонова из Симеиза. «Пионеры» выспрашивают детей в санатории имени А. А. Боброва, верят ли (они) в Бога, и мучают, и преследуют верящих. В библиотеке уголок Ленина и безбожников.
Та же пропаганда, частию удачная, и в рассказах Ани Старицкой.
Здесь недавно был мальчик, сын ком(м)унистки, и он весь был поглощен мыслью: «Бога нет?»…
Если бы активны были верующие христиане в борьбе с большевиками — могла бы быть почва (для сопротивления).
8 августа 1925 Париж
Странное чувство — с одной стороны, как будто очень углубляюсь в новое. В понятии хода жизни уловил принцип, которому придаю большое значение. И хотя я недоволен, как я изложил эти идеи в «Биосфере», — мне представляется, что я достиг обобщений, которые и новы, и должны иметь большое значение.
Как будто мысль моя все углубляется.
С другой (стороны), на каждом шагу чувствую огромные пробелы знаний: несомненно, я не так в курсе минералогической работы, как был раньше. И это я сегодня очень ярко чувствовал.
Застыла моя мысль? Или начинает застывать? Сегодня в разговоре с Карташевым[32] я почувствовал, что не могу ясно и точно формулировать, проявить вовне мои желания и мое понимание будущего. Точно я перед чем?то остановился. Неужели это уже старение? Или, занятый мыслью в одной области и в нее углублением, — меня не хватает для другого? И я поэтому отхожу от жизни?
То же чувство и при чтении и перечитывании сборника «Les Appels d’Orient»[33], который сегодня читал. Тут мне очень близкое чувство тревоги. В то же время я ясно чувствую, что я со всем этим движением в корне различно все понимаю.
Так было со мною почти всегда. Я не входил в гущу движений и в душе был чужд многому, чем жили люди, с которыми я жил.
Так было во всей моей политической и общественной жизни.
Из дневника 1939 г.
