водители то и дело останавливали машины и начинали, высунувшись из окна, считать на ладони мелочь, жать на гудки и смотреть на окна домов, откуда, видимо, должна была выйти любимая; рабочие-китайцы разворачивали, чтобы лучше припарковать свои перепачканные известкой тендеры «мицубиши», или, как говорят у нас, «мицибуши»; в телегу чуть не врезался тендер, сквозь заднюю дверь виднелась перевернутая тачка для раствора. Над тачкой, прямо под крышей, была наклейка с надписью: «Всевышний! Только ты наш царь!». Давно не бывавший в Израиле Ехиэль подумал, что если штукатуры-китайцы на иврите славят Всевышнего, значит, избавление уже близко.
Кто-то поставил на телегу прямо за спиной Никиты стопку кастрюль, и она противно дребезжала, несмотря на гладкость дороги, и главное — прямо по ходу с перекрестка светил кирпич. Никита от греха подальше тронул коней, они перемахнули город, очутились на трехполосном междугороднем шоссе и по обочине потрюхали на юг. Скоро на горизонте показались горы. То справа, то слева вырастали огромные, неуклюжие здания, заплатанные разноцветными вывесками. «Карасик и сыновья. Строительные материалы», «Ресторан Толедано и Марциано», — шевеля губами, читал Ехиэль, — «Бестбай». «Офис- Депо». Казалось, что эти гигантские собачьи будки с вывесками не построены, а случайно упали с самолета посреди полей, и в них обосновались те торговцы и ремесленники, что не смогли купить или снять магазины в городе. А может, их выгнали из города за злодейство, они сговорились брать за работу малые деньги, и люди приезжали к ним тайком — соседи-то не видят. Глядя на уродливые, такие неродные зеленым зимним полям дома, Ехиэль вспомнил, что всегда говорил Каменский Ребе про плохо сделанные, некрасивые вещи: «Хорошо то, что не заслоняет».
После одного из торговых центров кони свернули направо, к горам. Машин стало меньше, дорога сузилась и пошла проваливаться в гору. Плотное присутствие, сгущение жизни чувствовалось впереди, — но не деревня, не дома. Было непонятно: почему стоят на обочине, слегка накренившись в сторону канавы, два совершенно исправных грузовика? С другой стороны шоссе, на краю поля лежали в позе сфинксов дикие собаки — пять желтых и черно-белая. Ага, вот и плакат: «Сбавь скорость. Впереди пропускной пункт».
Дальше шоссе делилось стенами из стоячих бетонных плит на четыре полосы. Некоторые плиты были просто серыми, некоторые грубо раскрашены треугольниками и кругами цвета салата и томатной пасты. На одной плите было написано черным «Средняя школа Оранит». Очевидное до сих пор направление общего движения стало вдруг неясным: навстречу им по самой правой полосе выехал фургон. Никита пристроился за платформой с бревнами, ждущей очереди на проверку.
Слева серела защищавшая пропускной пункт крепость. Медленно загружается она на экран моего мозгового компьютера: две похожие на вертолеты сторожевые вышки… черные крыши казармы и склада… ржавые ушки над краем бетонной стены… синие сварные ворота… часовой с бородой по грудь, с черной винтовкой, в тапочках на босу ногу. Ни трехметровые бетонные стены, ни вышки не казались грозными из- за очевидной временности постройки. Стена была кое-как составлена из плит с ушками.
Крепость походила на кукольную квартиру из условно размеченных кубиками комнат — нехозяину, ребенку всегда удобнее разгораживать, чем строить: можно все легко перепланировать, а когда мама крикнет — просто собрать кубики и уйти в свою комнату. Подъемный кран подцепит кубик за стальные ушки и поставит на платформу, потом еще один и еще один, медведеобразный водитель в армейских штанах (почему шоферы грузовиков всегда такие верзилы, как будто не грузовики, а они сами таскают грузы на спине?) тронет тягач, платформа уедет, останутся собаки, помойка и прямоугольник вытоптанной травы. Прямоугольник через год зарастет, пять желтых и черно-белая собаки доедят крепостную помойку и, сообразив, что грузовики здесь больше не останавливаются и шоферы не кидают объедки лепешек, откочуют на запад. Останутся зеленые зимой и серо-бурые летом холмы, и на одном из них — белый плоскокрыший дом, который арабы без всяких разгораживаний, тихонько и навеки достроили в прошлом году.
Солдат у будки сделал было Никите знак остановиться, но вгляделся в Ехиэля и махнул рукой: проезжай. Ехиэль не сразу понял, почему сразу за пропускным пунктом местность так резко изменилась, — а это кончился густой сосновый лес на холмах вдоль резко пошедшей в гору дороги.
Телега въехала на широкий мост через ущелье. Поверху, на впадении в небо, ущелье было полно облаков и мелких птиц, в середине толкались пологие горы, а по днищу, блестя щитами, шли к Иерусалиму филистимляне. Видимо, они заблудились.
За мостом, за поворотом, начиналась горная весна. Истерически, как сквозь слезы, цвел миндаль. Цветущее дерево открывало долину и несколько раз вразброс повторялось, не всходя на террасы. На бархатных террасах под осязаемым светом были шахматно расставлены черные виноградные кусты. Сквозь этот свет с холма медленно спускался человек на осле. Мерные движения животного и деревянная поза всадника, который при каждом шаге осла качался назад, делали долину еще ярче и неподвижнее. Услышав цоканье, Ехиэль повернул голову и увидел, что навстречу им по шоссе, тряся левым ухом, бежит еще один осел, запряженный в тележку, в которой сидят двое арабов в пиджаках, с хитрыми крестьянскими лицами. Один из них что-то крикнул Никите, но Никита не ответил. На растопыренном фиговом дереве у дороги висело несколько черных прошлогодних листьев. Почему, подумал Ехиэль, Адам и Ева сплели набедренные повязки из этой вырезной субстанции, в которой воздуха больше, чем листа? Это все равно, что делать салат из огуречных очисток или шить брюки из носовых платков. Просто тогда начиналась зима, взгляд Адама был придавлен стыдом к земле, а что найдешь у нас в начале зимы на земле, кроме желтых фиговых листьев с длинными черенками?
Это был длинный, прямой участок шоссе, зоркий Никита, наверное, давно уже видел то, что Ехиэль понял только сейчас: метрах в трехстах впереди дорога была перекрыта темной толпой. Слева от толпы, на холме торчал минарет, справа, в зеленых садах — серые кубы домов. Толпа двигалась на месте. Ехиэль был безоружен и паспорта — белого листа, при взгляде на который враги расступаются, а их солдаты берут под козырек, — он у Ребе не попросил. Такой паспорт дается только раз в жизни, и жалко потерять этот единственный в жизни раз: всегда кажется, что будет в твоей жизни еще более важный и опасный раз. Ехиэль только подумал — кони сразу моргнули пространством, а вместе с пространством передвинулось время, настала ночь. На обочине, в черном ящике от гранат, алым горела солярка, и две осветительные ракеты, две немигающие уродливые звезды повисли впереди над дорогой на коротких дымовых хвостах, освещая линию гор, купы виноградных кустов и указатель с названием нашего города.
Говорят, что две вещи есть везде: пепси-кола и Хабад, но я думаю, что Хабад есть даже там, где нет пепси-колы. Солдаты Ребе устраивают пасхальный седер в Верхнесахалинске и раздают еврейским детям молитвенники в долине Амлах, на границе между Йеменом и Саудовской Аравией. Какой-нибудь хриплоголосый, мужественный рав Цвика, поставив сукку на центральной улице Бангкока и вложив в руку полицейскому обязательные десять долларов, идет в местную тюрьму, где сидят трое израильтян: один за наркоту и двое за убийство товарища. После обыска Цвика поднимается на железный, разгороженный двумя рядами решеток мост и, прижав лицо к решетке, слушает, как лысый, с багровым лицом человек кричит, пытаясь перекричать стоящих рядом косоглазых заключенных, их родственников, грохот молотков, треск сварочного аппарата и оглушительную вонь текущей под мостом канализации, кричит: «Рав! Я не убивал его, рав! Это не я, это Дрор!», а его подельник просунул пальцы сквозь решетку и просто смотрит. Третий израильтянин раньше тоже приходил, а последнее время перестал выходить из камеры. — «С праздником вас! — кричит в ответ Цвика. — Веселого вам праздника!».
Каменский хасидизм придерживается похожей тактики, но он гораздо малочисленнее и скромнее великого и блистательного Хабада. О каменских хасидах мне известно следующее… Впрочем, пусть о движении расскажет его основатель, Рабби Яков Каменер, а я прокомментирую то, что может показаться читателю непонятным.
«Расскажу братьям моим о путях Всевышнего: кто я, что я и зачем я спустился в наш низкий мир. Родился я в год 1754, под знаком Близнецов, а сейчас 1794 год, и было дней моих в этом мире 11758 и 2742 Субботы, а 23-го Швата этого года достигну я возраста мудрости, и будет тогда дней моих 11846 и 2754 Субботы.
Расскажу вам о величии моей души, а где она была до моего рождения, еще не пришло время рассказывать. Я был у моих родителей первенцем, и если бы не древнее злодейство Еровама — песьей
