Ты – мудрый. Ты всё говоришь правильно.
Только что мы скажем нашим детям в то прекрасное утро, когда нам нечем будет их накормить? Радуйтесь солнышку, дождику, воробушку за окном?…
Уже сегодня мне трудно исполнять своё исконно женское, наипервейшее: накормить.
“Но человечество совсем недавно сумело накормить себя. Оно всегда жило трудно. Всегда с трудом добывало себе пропитание. И радовалось, добыв. Это, в общем-то, нормально…”
Ты – мудрый. Ты можешь на что-то опереться в этом хаосе.
Но как быть мне – не мудрой?…
БРАТ И СЕСТРА
– Какая у нас Ксюша…
С улыбкой глядя на сестру, мальчик подыскивает слово.
–
– Посмотри на наших детей! Спроси у них: разве им плохо живётся? Спроси! – говоришь ты.
“ЭЙ, ТАМ, НА ЛЕТАЮЩЕЙ СОСКЕ!…”
– Эй, здесь!…
Здесь. На Речвоке. На нашем острове. Здесь…
Где скрипка на стене и картины Чудесного Художника. Где закаты и белый храм из окна – на горизонте, среди лесов, над кронами, зелёными, алыми, прозрачными… Где выщербленные половицы, певучие, особенно по ночам, когда идёшь по ним на цыпочках… Где азиатский фонарь в углу, озаряющий дом южным солнцем, фонарь, привезённый когда-то из экспедиции Чудесным Художником и доставшийся нам по наследству… Где амарилис и цикламен на окне, и каменная роза, и смешное растение, прозванное нами Иван-Иваныч, и цветущий то и дело восковик, цветущий тяжёлыми, пахучими гроздьями, посеребрёнными каплями нектара…
Может ли цветок на окне спасти от хаоса за окном?
ДЕВОЧКА У ОСЕННЕГО ОКНА
Сначала улетела её мать. В Америку погостить. И не вернулась…
Теперь улетел её отец. Тоже в Америку. Тоже погостить.
Вернётся ли он, она не знает.
Девочка сидит у распахнутого окна, в окно врывается сырой октябрьский ветер, за окном вечер, тёмный, как ночь, и в чёрном космосе над домом то и дело вспыхивают и гаснут движущиеся красные огни… На север от дома – Шереметьево.
– Ещё один полетел… – говорит девочка, высовываясь в сырую ночь.
Она оборачивается ко мне удивлённо-печальными глазами. Глазами, в которые больно смотреть.
Девочке четыре с половиной года. У неё маленькое худое тельце кузнечика и лицо усталой женщины. Мне страшно подумать: о чём она думает? Какие недетские мысли роятся под этой каштановой чёлкой, нависающей сухим дождём на круглый печальный взгляд?…
Лицо узкое и худое, глаза огромные и глубокие, вокруг глаз синева. Эти глаза никогда не улыбаются.
С девочкой трудно.
Её привели к нам на полдня, и эти полдня длятся уже очень долго. Я изнемогаю от напряжения, от жалости, от страха: а вдруг она о чём-нибудь спросит меня? Про то, знаю ли я, куда улетел её отец. Ведь ей сказали, что в командировку в Африку. Но мне кажется: она прекрасно знает, куда он улетел на самом деле. И я со страхом жду вопроса…
Но девочка ни о чём не спрашивает.
Её мать была искусствоведом. Здесь, в России. Теперь, в Америке, она ухаживает за пожилой тётушкой. Имея за это крышу над головой и американский прожиточный минимум.
Тоскует ли она при этом о дочери? Терзается ли, сделав свой выбор? Этого никто не знает…
Теперь девочка живёт с другой женщиной, которая пытается заменить девочке ту, которая променяла её на американский прожиточный минимум.
Эта другая женщина – моя сестра. Она полюбила девочкиного отца и сразу, без всяких подготовительных девяти месяцев, стала мамой. Таким образом, девочка, следящая за огнями самолётов в ночном небе, – моя неожиданная племянница. Теперь она моя племянница.
Пока мне с ней трудно и страшно. Я всё время боюсь сделать ей больно. И при этом всё равно невольно причиняю ей боль – прикасаясь, улыбаясь, беря на руки свою дочь. Свою Ксюшу.
Девочку я тоже беру на руки, ведь она ещё малышка, и целую её, и глажу по головке, но взгляд её такой далёкий… Она не откликается на ласку и словно бы даже не чувствует её. Она думает о своём.
Трудно. Потому что девочка ни минуты не может заниматься чем-то одним. Всё вынуто из шкафов, снято с полок. Дом вывернут наизнанку. Всё время звучит требовательный, нервный, жалобный девочкин голосок: “Дай, дай это, пожалуйста! Сними, дай!” Берёт, смотрит и тут же отбрасывает, и уже на другое нацелен её тоскующий, мечущийся взгляд и умоляющая рука: “Дай скорее! Дай!”
Она пытается убежать от своей тоски – и не может. Она пытается заглушить её всё большей дозой новизны: “А это у тебя что? Дай мне скорее, дай, дай!”
И опять она – у распахнутого окна. Смотрит. Думает…
Я вспоминаю, что она уже неделю ходит в новый детсад.
– А как тебе…
Она перебивает меня, не дослушав.
– Всё хорошо, – быстро отвечает она.
– Но я ещё ни о чём тебя не спросила.
– Да? – удивлённо-рассеянно.
– Я хотела спросить тебя про детсад.
– Всё хорошо, – твёрдо, без капли эмоций выговаривает она.
