– Что тут нынче хорошего? В старые времена по осени в деревнях свадьбы шумели, а сейчас тишь, скукота. Только летом, когда дачники из Москвы наезжают, и порадуются старухи, на детишек-то. Визг в каждой ограде… Я уж который год Наталье сдаю, две комнаты, веранду тоже: семь детишек – шутка ли! Погодки. Младшему, Николке, ещё двух нет. Нынче это вроде как мода такая – помногу иметь. Да разве с нынешними мужиками такую моду заводить? Нынче летом, гляжу, Наталья одна приезжает, без мужика. А Мишка, спрашиваю, твой-то где? Разошлись, говорит, и смеется. А я и не понимаю, шутит, али нет. Какие тут шутки, говорит. Полюбил, говорит, другую и ушёл. Как так другую, креста на нём нет! А детишки как же теперича без отца? Зачем, говорю, на свет сирот пускали? Да вы не волнуйтесь, матушка. Она меня матушкой по старинке зовёт, а она мне и впрямь, как дочка родная, у меня-то только сыны были, трое, да и тех война прибрала, ни одного не оставила на старости порадоваться… Вот к Наталье сердцем и прикипела, да к детишкам её, они мне как внуки родные. Я и денег-то в этот раз уж брать не хотела, да Наталья всё равно на буфете, под коробочкой, оставила… Как же, говорю, мне не волноваться? Судить таких надо! Другую полюбил! Да мы, говорит, друзьями остались, детей он любит, детей не хочу против него настраивать, пусть приходит. Слышь, друзьями, говорит, остались! Пусть, говорит, лучше к нам от неё бегает, нежели от нас к ней… Что за жисть пошла! – сокрушается старуха и сердито гремит заслонкой. – То ли мужик такой порченый пошёл, трухлявый изнутри, то ли баба никудышняя – удержать не может. Семь штук, погодки! А Николушка, лобастенький, глазёнки синие – весь в отца, Наталья-то чернявая, уж такой ласковый! Как уйти от такого, креста на них нет, окаянных! Старшая-то девчонка, Катюшка, совсем, гляжу, почернела, под глазами синячищи, эта-то всё понимает… Друзьями остались! Когда друг энтот всю эту ораву навещал, у меня аж сердце заходилось, уйду в огород и копаюсь там, покуда не сгинет, иуда улыбчатый. Всё улыбается, всё ему нипочём. Что это вы, говорит, матушка, невесёлая? Жизнь, говорит, прекрасная вещь, надо ей радоваться. Какая я тебе, иуда, матушка? Сказала бы я тебе, кто тебе матушка, да при детишках не хочу. Ну, думаю про себя, он-то ладно, кот блудливый, ну а она-то, она-то, что от семерых увела! Это ж какой сукиной дочкой надо быть, чтобы от семерых увести! И поди рада-радёхонька, что мужика заловила. Мужик нынче нарасхват… Ты за своим, дочка, в оба смотри, это я тебе, насмотревшись на жисть, говорю. Рано он у тебя по энскурсиям ударился…
– Мне одной спокойнее, бабушка. Да и не одна я, двое нас.
Старуха недоверчиво смотрит на меня, недоверчиво качает головой, гремит кочерёжкой, выгребая золу.
– Небось, снег к утру ляжет, – ворчит она, опять меняя тему разговора. – Косточки все так и ломит, так и ломит… Когда во двор выходишь, телогрейку мою надевай. Застужаться тебе никак нельзя, во чреве носишь…
Ночь первого снега. Я сижу у печки и смотрю на огонь…
Как случилось, что я оказалась здесь, в деревне, в тёмной избе, заваленной мокрым октябрьским снегом, одна?…
Той осенью, в деревне, я спасалась тобой от одиночества, от горького недоумения. Уже тогда я знала, что ты да я, да мы с тобой – это вся наша семья. Но я старалась быть счастливой. Несмотря ни на что.
И я действительно была счастлива. Я ходила по лесу, прислушиваясь к тебе, я разговаривала с тобой, я искала у тебя поддержку – и находила её. Нет, не в твоих силах было соединить то, что соединить невозможно. «Зато у меня будет сын!» – думала я, бредя по мокрой лесной тропе, устланной тёмными иглами и жёлтой листвой, запорошенной влажным снегом… «У меня будет сын!…»
Всю жизнь я мечтала о тебе. У меня не было ни отца, ни брата, ни деда, даже дяди не было. Но я знала: когда-нибудь у меня будет СЫН. Я мечтала о тебе ещё с тех давних пор, когда думала, что детей приносит аист… Я жила в мечтах о тебе, в предчувствии тебя – но никогда БЕЗ тебя. Ещё девчонкой, глядя на уроке в синее, сумрачное окно, не слыша голоса учителя, я придумывала для тебя имя. Уже тогда, задолго до этой осени, твоё имя стояло первым в списке возможных. До тех пор, пока не осталось единственным…
Врачи не скрывали, чем может для меня обернуться твой приход в этот мир. И той осенью, в деревне, где я жила в ожидании тебя, я часто ловила себя на том, что дышу сырым, пахнущим снегом воздухом с такой жадностью, словно это моя последняя осень…
…Вот нас и двое, сынок, в этом мире. Когда-нибудь ты спросишь меня, почему нас только двое. Но до этого времени, когда ты начнёшь задавать вопросы, ещё далеко…
Глава 3
Между вечностью и детством
Март. Уже второй месяц живёшь ты на Земле.
Младенчество – пограничная зона между вечностью и детством. Детство подаёт тебе знаки, завладевает твоим вниманием, манит тебя в свою страну. Вечность нехотя отпускает тебя…
Твои тёмно-золотистые, почти чёрные глаза, большие и круглые, глядящие словно бы из глубины огромного удивления, из глубины невысказанного вопроса: «Где я?…» Суровая складка между бровей. Взгляд скорбный и напряжённый. Маленький сфинкс. Загадка. Пришелец из вечности. Разгадаю ли я тебя когда-нибудь?…
Планета, на которую ты пришёл, ждала тебя.
За окном мрак и холод, мокрый снег вперемешку с дождём, но в гнёздышке нашем – тепло и уют. Пока что вся твоя планета здесь. Большая планета – в образе планеты маленькой: комната, кроватка, голубая коляска, ванна с золотистой водой…
На этой планете тебя дожидались: жёлтый глазастый лягушонок, синяя рыба, большой белый пёс и шут с бубенчиками на колпаке, три кактусёнка на окне, зонтик в разноцветных заплатах и маленькая скрипка… Тебя здесь давно ждали. К встрече с тобой готовились.
Каждый раз, склоняясь над твоей кроваткой, или беря тебя на руки, волнуюсь: хочу тебе понравиться. Могу ли я подойти к тебе в старом халате и с кислой миной на лице (даже если не спала двое суток кряду)? Что ты подумаешь обо мне, мой милый пришелец? Нет, на этой планете, куда ты пришёл, не умеют кукситься, не знают усталости и сплина. Разве можно устать от счастья? Разве можно впасть в тоску и меланхолию в твоём присутствии? В присутствии пришельца из вечности…
Странный, загадочный, таинственный. Маленький, слабый, беспомощный. Ты, мой ребёнок.
Кто мне поможет понять тебя?…
Вот погремушка. Смотри, какая яркая и звонкая!… Нет, ты не откликаешься на неё. Не отзываешься. Мои сигналы не дошли до тебя. Но ты откликаешься на другую, совсем простенькую и неяркую. Эта погремушка, три зелёненьких колокольчика, стала нашим переводчиком, моей первой помощницей. Расплакался ночью, когда я пеленала тебя, – позвенела над тобой зелёными колокольчиками – и ты замер, затих… Что тебе слышится в её мерцающем, словно бы приглушённом звоне?…
Постепенно ты выходишь из своей задумчивой сосредоточенности. Ты начинаешь реагировать на окружающий мир, уже откликаешься на его звуки, краски, призывные голоса…
«Антоша, здравствуй!» – и в ответ словно бы светлый мотылёк слетает с
