отношение к моему голосу и песням. С Даней мне было куда лучше, чем с ним. Но когда он уходил, я чувствовала странную пустоту, словно бы у меня отняли руку или ногу. Пусто и больно до одурения. Больно так, что ты на стенку готова полезть, только чтобы это кончилось. Я не могла думать ни о чем другом, кроме того, что его нет. А когда он приходил, то я вся сжималась от предчувствия того, что он опять уйдет. Или оттого, что он однажды уйдет совсем. И тогда-то я и сделаю этот шаг в вечность. «Всего приятней прыгнуть из окна, отринув тьму…»
– Почему? Что тебе в нем? Что ты плачешь? – спрашивал Даня. Время, говорят, лечит, но у меня его не было. Хватало только на слезы, а потом он приходил. Лекс по непостижимым причинам каждый день возвращался ко мне. Мрачный и издерганный, он смотрел и не понимал, что он делает здесь. Ведомый той же силой, что и я, он не мог пережить день без меня. Но от этого ему не становилось лучше. Он возвращался и сидел молча, перебирал струны. Или скандалил.
– Меня все достало.
– Что достало?
– Ваша винтовая Москва достала.
– И я? – замирала я каждый раз.
– Нет, детка. Ты – нет. – Говорил он. Словно связанные магнитом, мы не понимали, что держит нас вместе. Обломки разных деталей, скрученные изолентой. Я даже начала смиряться с этой ненавистной «деткой».
– Поехали ко мне, в Питер. Не могу я здесь больше, невыносимо.
– Хорошо. Хоть завтра. – Согласилась я. Но уехали мы только второго января, после ужасного Нового Года, который мы встречали у Дани, естественно. Где ж еще? А ужасно потому что поскольку денег не было совсем, а праздника хотелось, Лекс вышел на Арбат, напел немного бабла и зазвал к Дане кучу отморозков и придурков, вся прелесть которых в том, что у них были ингредиенты для винта и куча травы. Они принялись горланить, варить винт, пачкать квартиру. Даня бегал злой и пытался выставить из дома особо неадекватных особей. Лексу все было по барабану, он был в ауте и не выпускал меня из жарких объятий. Я злилась невероятно, так как винта мне никто не предложил, оставили в праздник трезвой как стекло.
– Лекс, но ведь Новый Год – отличный повод для первого укола, – нудела я.
– Мала еще. И винта мало. Перебьешься, – отмахивался он при раздербанивании «фурика». Я бродила кругами и ругалась, но все было без толку. Винт выбрали в три секунды, я осталась ни с чем и с никаким мужем. Любовная горячка в таких условиях превратилась в пытку. Лексу в его полубреду было все равно, смотрит на нас кто-то или нет, а меж тем об нас только что не спотыкались.
– Как у вас там все весело! – прокомментировал нас кто-то, после чего я истерично разоралась и наотрез покинула диван. Даня курил на кухне и пытался нарисовать какой-то бессмысленный, но очень сложный в исполнении рисунок. Я села напротив, положила голову на стол и принялась смотреть на его нервические взмахи, от которых на листке появлялись рваные ломаные линии. Лекс принялся играть на гитаре. По ощущениям, он вообще не особо понял, что я ушла. В общем, к вечеру первого января, первого дня Нового Года Даня сказал нам, с трудом придя в себя:
– Знаете что, ребята, я от вас устал. Пока Элис была одна, с ней было здорово. И пела она неплохо. Я тебя, Лекс, уважаю, ты знаешь. И буду рад снова тебя повидать. Как-нибудь.
– Как-нибудь в другой раз. Ты что, выгоняешь меня?
– Ты притащил сюда толпы отморозков. Я не разрешал тебе.
– Я делаю что хочу, – решил обидеться Лекс и закурил.
– Вот и делай. А я сам решаю, кто здесь живет. В общем, я хочу, чтобы ты уехал.
– Я? Ты хотел сказать, мы?
– Я сказал все. Если Элис захочет остаться – я возражать не буду. – Вот так. Я стояла в углу, стараясь не отсвечивать, но не получилось. Они оба уперлись в меня взглядами и я задумалась. Лучше всего было остаться с Даней. Неизвестно, что мне еще устроит неуравновешенный муженек. Но я поняла, что просто не могу пережить его отъезд. Физически не могу остаться здесь одна, без него. К слову, даже если бы он принялся меня бить и унижать, я и тогда бы не передумала. Не в том было дело, хорошо с ним вместе или плохо. Пунктирная линия моих дней вся была соткана из слов «плохо» и «будет еще хуже». Но вот без него наступила бы пустота, которую мне уже нечем было бы заполнить.
– Я уеду с Лексом. – Сказала я. Даня раздосадовано хлопнул ладонью по стене и вышел из комнаты.
– Отлично. Только сейчас-то уже ночь на дворе. Нам можно хоть до завтра перебиться или нам ехать ночевать на вокзал? – ехидничал Лекс. Он был явно доволен моим решением.
– Ночуйте. Ты уверена, что хочешь ехать? – внимательно осмотрел меня Данька.
– Не уверена, – шепнула я. – Но я все равно поеду.
– Ты сумасшедшая, – вздохнул он и больше нас не трогал. А наутро мы с Лексом собрались и отчалили. Как на похоронах, я смотрела на своды родного города. Я прощалась с ним, проводя пальцами по мрамору переходов метро, я прижималась щекой к стеклам вагона с надписью «Не прислоняться». Лекс молчал и был как никогда сосредоточен. Сутолока Ленинградского вокзала подхватила нас и принялась бросать из стороны в сторону, как шары для пинг-понга. С платформы на платформу, от поезда к поезду, пока мы не нашли тот, что идет в Тверь. Беготня по тамбурам от контролеров, водка в теплой бутылке и ледяной ветер на маленьких станциях, куда нас высаживали, если все-таки ловили. Этот способ передвижения назывался остроумно – «на собаках». Что-то типа автостопа, только на электричках. От Москвы до Твери, от Твери с пересадкой до Бологого и так далее. Бабка за дедку, дедка за репку. А между внучкой и Жучкой интервал в три часа на морозной станции без намека на вокзал или, тем более туалет. Эка роскошь. К Питеру мы подъезжали совершенно измотанные и усталые. Если бы не трава, которую мы свистнули у новогодних отморозков и запасы водки – мы бы совсем пропали. А так – мы просто отрубились, заняв две лавки пригородной питерской электрички. Поезд все равно шел пустой. Кому бы пришло в голову второго января куда-то переть? Контролеры так и не появились, а может, просто не стали нас будить. Много нас, таких, греется в пустых электричках. Таких, кому больше негде погреться. Но вот нам как раз было где прислонить бока. Как оказалось.
– Где мы будем жить? – спросила я, пересекая Площадь Восстания. Московский вокзал сиял грязью и рекламными огнями за моей спиной, передо мной растекся незнакомый и ледяной Невский Проспект.
– Пока мест перебьемся у меня дома. А там посмотрим.
– У тебя есть дом? – обалдела я. Как-то не вязался его образ странника с каким-то домом.
– И даже с мамочкой. Ты с ней познакомишься, раз уж ты теперь моя жена. Она теперь, кажется, твоя теща.
– Свекровь, – поправила его я. Проза жизни наваливалась на меня с катастрофической необратимостью.
– Ну без разницы. Поехали.
– Подожди. Я совсем не готова знакомиться с твоими родителями. – Испугалась вдруг я. – Не для того я бросила свою мамулю, чтобы теперь огрести твою.
– Да плюнь ты. Мы с ней и сами не ладим. Но у меня там есть своя комната и мы имеем полное право там перебиться, пока не придумаем что-то поинтереснее.
– А мы всю зиму будем в Питере? – поинтересовалась я.
– Скорее всего. Куда в такой холод дергаться? – мы пошли куда-то по Невскому. Я всю жизнь провела в Москве и о наличии в мире других городов догадывалась, только перелистывая учебник географии и лениво прислушиваясь к телевизионным передачкам типа «вокруг света». Питерская генеральная линия потрясла меня своей неопрятностью и узостью. Неубранный снег затруднял движение, машины чуть ли не наезжали на людей, так были узки тротуары, по крайней мере, в сравнении с нашими проспектами. Старинные красивые особняки уродовала облупленная штукатурка и наскальная живопись «наших». Как-то не смотрелась зарисовка «Алиса – Кинчев», «Панки – ХОЙ» или «Виктор Цой fARevar» на старинных стенах, несших отпечатки великих людей, влиятельных родов, богатства и старины.
– Хорош глазеть. Мы пришли. Вот парадная, – дернул меня за руку Лекс. Я замерла, думая о том, стоит ли пытаться понравиться свекрови или не стоит. Потом решила, что в том виде, в котором я есть, понравиться более или менее нормальной свекрови нельзя. А еще более потом я вспомнила свою мамусю и подумала, что такое сокровище, как мой Лекс, не могло вырасти на здоровой почве. Так что шансов на
