– Я не хочу об этом говорить, – сник он и как-то сразу сдулся, словно проколотый воздушный шарик. Я спокойно вышла из комнаты, взяла на кухне стакан воды, влила его в себя, вернулась в свою десятиметровую камеру пыток и присела на край кровати.
– Давай-ка я сама попробую договорить. А если ошибусь – поправь. Ты и вправду считаешь, что вытащил меня со дна самой нижней пропасти. Протянул руку помощи оступившемуся товарищу. Не дал пропасть? Что молчишь?
– А чего говорить. Все так и было. Вспомни, в каком состоянии ты уезжала из Питера?
– Ага. В состоянии. А тебе не приходило в голову, что это мое так называемое состояние было вызвано только что произошедшим в доме убийством. Причем, с покушением и на мою жизнь тоже. От этого же ведь любой впадет в так называемое «состояние». Или что я была измотана долгими тяжелыми месяцами беременности. Что я исхудала от голода, так как питалась тем, что украду у нищей пенсионерки Ванессы. А также и то, что за твою протянутую мне руку помощи я вот уже год живу с тобой, сплю с тобой, играю в счастливую семью. И если бы ты хоть словом, хоть жестом дал мне понять раньше, что тебе это в тягость, то я давно бы убралась отсюда. Слава Богу, теперь я уже справилась бы и сама.
– Что ты мелешь, как это – в тягость. Я же так люблю тебя! – закричал Миша и принялся противно и слюняво целовать меня куда придется.
– Прекрати! Ты только что сказал, что не оставлял меня из чистого сострадания. Что без тебя я бы в три секунды пропала! Твое благородство зашкаливает. Даже преподобные отцы пред тобой – толпа шаловливых школяров. Так?
– Я дурак. Прости. Только не уходи. Только не это. Давай все забудем. – Я металась по квартире, наскоро собирая вещи, а он семенил следом и хватал меня за руки. Мы побегали еще минут десять и я выдохлась. В конце концов, он в чем-то прав, хотя претензии к моей работе совершенно дики. Но бросить его вот так, после скандала я не хотела. Некрасиво это как-то, да и у меня ничего не готово. Не желаю я по улицам болтаться с двухлетним ребенком, да еще в ее День Рождения.
– Ты не уйдешь? – заискивал Миша.
– А как ты хочешь? – спросила я и посмотрела в его глаза.
– Я больше всего боюсь, что ты уйдешь.
– Тогда я останусь, – сказала я. Все-таки нет в мире справедливости. Вот что бы мне не полюбить его? Ан нет.
На радость маме мы все-таки собрались за семейным столом. Был торт с двумя толстенькими свечками, была колбаса, холодец, неизменная помесь овощей, майонеза и яиц. Бедняга Оливье переворачивался в гробу от наших совковых салатов, а мы – мы ничего, лопали. С детства и, по-видимому, навсегда вид этого крошева, жареной курицы и запах литовских шпрот создают для меня атмосферу большого-большого праздника. Леська устала от обилия игрушек и внимания, висела на руках и капризничала, отчего я раздражалась, Мишка волновался, а мама всех старалась успокоить. Золото, а не женщина. Эх, никогда мне не стать такой.
– Давайте выпьем за здоровье Олесеньки, – четко выполнял функцию тамады папа. Мы выпили за ее здоровье по рюмочке клюквенной настойки собственного (маминого, естественно) приготовления. Потом еще по рюмочке за мое здоровье, за счастье семьи, за материальное благополучие. За мир во всем мире я пить уже отказалась. После всех моих похождений единственным допингом, от которого меня не шарахало в сторону, были сигареты. Однако Миша не был так категоричен. Счастливо вцепившись в бой бок одной рукой, другой он лихо опрокидывал в себя рюмку за рюмкой, отчего его мама стыдливо отводила глаза и вздыхала.
– Ах эти мужчины. Никогда не знают меры, – я была с ней согласна, с той только разницей, что считала, и бабы тоже весьма нередко о мере забывают. Так что нечего тут делить всех по половому признаку.
Через некоторое, весьма непродолжительное время мужская составляющая семейства Потаповых прикончила остатки прошлогодних настоек и загрустила. Мама деловито гремела тарелками и так старательно не замечала их ипохондрии, что становилось ясно – не все в доме выпито, ох не все. Но, помня великий подвиг партизан-комсомольцев, мама решила стойко следовать их примеру и держаться до последней черты.
– Мамуля, надо раскрываться! – уверял ее папа. Ему было хорошо. Так хорошо, что повод, по которому была выдана индульгенция на спиртное, стал уже неважен. Он шикал на Олеську:
– Мелочам пора спать. Ну-ка марш-марш левой… – Олеся возражала. Мама раскрываться и не собиралась. Тогда мужчины предприняли обходной маневр и налакались пивом около ларька под подъездом. Чудеса. Вроде вышли покурить на минуточку, что особенно трогательно, потому что папа-то ведь не курил. Так вот, вышли, курили-курили минут так сорок и наконец накурились. Папа, заведя свое тело в квартиру, как был разместился на диване и позволил маме самостоятельно решать вопросы эстетики. Разувать, раздевать его и укрывать одеялкой. Миша же сначала долго сидел в прихожей, делая вид, что нашел на своих шнурках древние манускрипты и теперь просто старательно их читает. Подозреваю, что он, как и его родитель, просто спал. Но вот выяснять это я не стала. Зачем напрягать человека, когда он и сам через час другой проснется. Спина затечет от неудобной позы или еще чего. Так и случилось. Около двенадцати ночи он призраком зашел в нашу сонную берлогу и задал сакраментальный вопрос:
– Алисочка, как ты себя чувствуешь?
– Да уж получше, чем ты, – уверила его я.
– Ат-т-т-лиш…но.
– Ты у меня потенциальный алкоголик, – поразилась я, глядя, как мой агнец Потапов ползком забирается на кровать.
– Алиса, где ты, – позвал он, с трудом ворочая языком и отрубился.
– Здесь я, здесь. Куда я денусь. – Пробормотала я и улеглась рядом. Посреди ночи я проснулась от нехватки воздуха. Михаил навалился на меня всем телом и стаскивал нетвердыми руками с меня белье.
– Нет уж! – чуть было не закричала я, но не тут-то было. Меня словно сплющило прессом, его тяжелое дыхание орошало окрестности так, что меня чуть не стошнило.
– О, моя детка, – шипел он, пока я вырывалась. Вот уж только не хватало мне пьяного бытового насилия.
– Отпусти, – взвизгнула я и шарахнула его с размаху по голове тем, что попалось мне под единственную свободную (правую) руку. Этим чем-то оказалась бутылка из-под пива. Как она там оказалась и когда Потапов умудрился ее вылакать, я не поняла.
– А-а-а, – простонал он и откатился к стене. Не то чтобы мой слабенький замах мог его серьезно травмировать. Его-то крепкую мужскую голову! Но вот желание, так сказать, как рукой сняло. Он моментально продолжил спать. Меня трясло, словно в ознобе. Я прилегла к Олесе, но так и не смогла заснуть. Все боялась новых чудес потенции. В общем, на работу я уходила в плачевном состоянии. Единственный выходной прошел удивительно конструктивно. Может быть, из-за этого, а может и из-за чего-то еще, но именно в тот день я вдруг поняла, что кое-что не доделала. И пока это кое-что не сделать, ничего не изменится.
Я должна выяснить для себя кое-что важное, как бы это не было тяжело и сложно. В жизни все непросто, так что он одного нелегкого шага ничего хуже не станет. Весь день я металась по офису, переворачивала бумаги, проливала чашки с чаем и кофе, натыкалась на клиентов, и, что хуже, на начальников. Приносила всем свои извинения и вела себя совершенно неадекватно. А в шесть часов вскочила и принялась краситься как сумасшедшая и приставать ко всем с вопросом:
– Как я выгляжу? У меня сегодня очень важное мероприятие. – После того как в пятнадцатый раз мне сообщили, что я очаровательна, если прикрыть лицо газеткой, я решила смыть все и пойти без всякой косметики. В самом деле, зачем. Перебьется. Я вовсе не хочу никому понравиться. Снова. Просто как пишут в модных журналах, хочется показать, что он многое потерял… Так что буду-ка я выше.
Я собиралась к нему. Зачем? Кто бы знал. В тот момент я и сама не понимала, что мной движет. И как я могу на такое решиться. Знакомой дорогой к родному метро. Станция, которая располагается в паутине рисованных линий следующей и на которой я за год ни разу не вышла. Речной Вокзал, конечная. Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны.
