Ведьма с Портобелло

Я сказал – понравилось. В нашей религии есть ответ­вление, приверженцы которого танцуют, чтобы встре­титься с Аллахом, благословенно будь Его Имя! (Назва­ние этого течения в исламе – суфизм. – Прим. ред.)

– Ну, хорошо, – сказала женщина, чье имя было – Афина. – С первых дней жизни я чувствовала, что должна приблизиться к Богу, но постоянно удаляюсь от него. Музыка была одним из путей, ведущих к нему, но этого недостаточно. Всякий раз, как я начинаю танце­вать, я вижу свет, и свет этот велит мне идти дальше. Я больше не могу учиться у себя самой – теперь мне нужен тот, кто научит меня остальному.

– Аллах в милосердии своем всегда рядом с нами, – ответил я. – Живи достойно, и этого будет достаточно.

Но слова мои не убедили женщину. Тогда я сказал, что занят и мне надо готовить ужин для туристов, ко­торые скоро появятся. Но Афина ответила, что согласна ждать, сколько надо.

– А ребенок?

– Не беспокойтесь о нем.

Занимаясь обычными своими делами, я то и дело по­глядывал на мать и сына: казалось,что они сверстники, – наперегонки носились по пустыне, катались в песке, играли. Тут проводник привел трех немецких туристов. За ужином они попросили пива, и мне пришлось отве­тить, что вера не позволяет мне ни пить самому, ни по­давать другим спиртное. Я пригласил Афину и ее ребен­ка отведать моего угощения, и один из туристов очень оживился при неожиданном появлении женщины. Ска­зал, что очень богат, собирается купить здесь земли, ибо верит, что у здешних мест – большое будущее.

– Я тоже в это верю, – отвечала она.

– Так, может быть, мы с вами отойдем в сторонку и без помехи обсудим возможность…

– Нет, – прервала она его и протянула свою визит­ку. – Если угодно, вот мой банк.

Туристы вскоре уехали, а мы сели у входа в шатер. Мальчик уснул. Я принес одеяла. Мы загляделись на звездное небо. Долгое молчание прервал ее вопрос:

– Так почему же Хамид считает вас мудрецом?

– Потому, должно быть, что я наделен большим тер­пением, нежели он. В свое время я пытался преподать ему свое искусство, но Хамида интересовало только, как бы заработать – побольше и побыстрее. Теперь, наверно, он уверен, что мудрее меня: у него есть квартира и яхта, а я сижу посреди пустыни, обслуживая редких туристов. Ему невдомек, что мне нравится то, что я делаю.

– Боюсь, вы ошибаетесь: было бы невдомек – не стал бы рассказывать о вас всем и каждому, причем – с большим уважением. А что вы называете «своим ис­кусством»?

– Сегодня я видел, как ты танцуешь. Я делаю то же самое, только движется не тело, а буквы, – ответил я.

Мои слова удивили ее.

– Я приближаюсь к Аллаху – благословенно будь Его Имя! – через каллиграфию, через поиски совер­шенного смысла для каждого слова. Одна- единственная буква требует, чтобы мы вложили в нее всю таящуюся в ней силу – так, словно мы вырезаем или высекаем ее значение. И когда священные тексты будут написаны, в них пребудет душа человека, послужившего орудием для того, чтобы они распространились по всему свету. И не только священные тексты – все, что мы доверяем бумаге. Ибо рука, выводящая строчки, есть отражение души пишущего.

– Вы научите меня тому, что знаете сами?

– Ну, прежде всего, я не уверен, что человек, пере­полненный энергией, будет усидчив и терпелив. Кроме того, это искусство не принадлежит к твоему миру, где истины не выводят от руки, а печатают машинами, да притом еще – не слишком задумываясь над тем, исти­ны ли это.

– И все же я хочу попробовать.

И вот целых полгода эта женщина, которая, каза­лось, минутки не посидит спокойно и проявляет свои чувства так пылко и бурно, приходила ко мне по пятни­цам. Сын ее садился в уголке, брал листок и кисточку и тоже старался выразить своими рисунками предопре­деленное небесами.

Я видел, каких неимоверных усилий стоило ей си­деть неподвижно, в одной и той же позе, и спрашивал: «Неужели не можешь найти иного способа развлечься?» А она отвечала: «Я нуждаюсь в этом, мне нужно успо­коить душу, и ведь я еще не научилась всему, чему ты можешь меня научить. Свет Вершины говорит мне, что я должна продолжать». Я никогда не спрашивал, что это за Вершина, – какое мне до этого дело?

Прежде всего ей следовало научиться терпению, и это было труднее всего.

Каллиграфия – это не только способ выразить мысль, но и размышление о смысле каждого слова. По­скольку я не считал, что Коран будет пригоден для чело­века, воспитанного в другой вере, мы начали работать над текстами одного арабского поэта. Я диктовал ей по буквам, чтобы она могла сосредоточиться на том, что делает в настоящую минуту, а не пыталась сразу узнать значение слова, фразы или стиха.

– Кто-то сказал мне, что музыка сотворена Богом и быстрое движение необходимо людям, чтобы устано­вить контакт с самими собой, – однажды сказала Афи­на. – На протяжении многих лет я видела, что это так и есть, а вот теперь заставляю себя делать самое труд­ное – замедлять шаги. Почему же терпение так важно?

– Потому что терпение учит вниманию.

– Но ведь я способна танцевать, повинуясь лишь голосу собственной души, которая понуждает меня со­средоточиться на чем-то большем, нежели я сама, и поз­воляет вступать в контакт с Богом, если только можно употребить здесь это слово. И танец помогал мне пре­образить очень многое, включая даже собственную работу. Так вот я и спрашиваю: разве не душа – самое главное? Самое важное?

– Да, это так. Но если душа сумеет связаться, соеди­ниться с разумом, ей под силу будут великие изменения.

Мы продолжали наши совместные труды. Я знал: настанет минута, когда надо будет сказать Афине то, что она еще не готова услышать, – и потому старался не терять времени даром, готовя ее дух. Я объяснил, что мысль возникла раньше слова. А раньше мысли была искра Божья. Все, решительно все на этом свете ис­полнено смысла, и самая наималейшая малость должна быть принята в расчет.

– Я научила свое тело выражать все, что испытыва­ет душа, – сказала она.

– А теперь обучи только свои пальцы – так, чтобы ими одними выразить все ощущения твоего тела. И пусть вся твоя неимоверная сила сосредоточится в них.

– Вы – настоящий учитель.

– А что такое «учитель»? Я тебе отвечу. Это не тот, кто учит чему-либо, а тот, кто побуждает ученика вы­явить самое лучшее, что есть в нем, чтобы раскрыть то, что ему уже известно.

Я чувствовал, что Афине уже приходилось испы­тывать такое, хоть, может быть, давно, в ранней юно­сти. Написанное выявляет личность человека, так что я узнал, что она была любима – и не только сыном, но также и родителями и – в течение какого-то вре­мени – мужчиной. Я понял и то, что Афина наделена мистическими дарованиями, но старался, чтобы она не показывала их, ибо они могут и устроить ее встречу с Богом, но способны и погубить.

Я не ограничивался тем лишь, чтобы она овладела техникой, но пытался открыть ей философию калли­графов. ,

– Перо, которым ты сейчас выводишь эти стихи, – это всего лишь орудие. У него нет своей воли, оно по­корно желанию того, кто держит его в руке. И в этом его сходство с тем, что мы именуем «жизнь». Многие люди в этом мире исполняют некую роль, не сознавая, что невидимая Рука направляет их. В этот миг в твоих руках зажато перо или кисть, в которых сосредоточены все намерения твоей души. Постарайся осознать важ­ность этого.

– Я понимаю… И еще я вижу, как важно сохранять изящество. Потому что вы требуете, чтобы я начинала писать лишь после того, как приму определенную позу и проникнусь уважением к материалу, который собира­юсь использовать.

Ну а как же иначе? По тому, насколько сильно будет ее уважение к перу или кисточке, узнается, что для того, чтобы научиться писать, необходимо невозмутимое изя­щество. А спокойствие идет от сердца.

– Изящество – это не что-то поверхностное, а спо­соб, который открыл человек для того, чтобы оказать уважение жизни и труду. И потому, когда ты почувству­ешь, что тебе неудобно в этой позе, не думай, что она не­естественна или вычурна. В том, как трудно находиться в ней, и кроется ее истинность. Она заставляет и бума­гу, и перо гордиться тем, что ради них ты прилагаешь такие усилия. И бумага перестает быть просто ровной и белой поверхностью, ибо обретает глубину всего, что будет написано на ней.

Изящество – это правильная поза, которая позволит написанному быть превосходным. Не так ли и с жиз­нью? Отбросив все поверхностное и наносное, человек познает простоту и сосредоточенность: чем проще и чем скромнее поза, тем красивей она будет в итоге, несмотря на то, что поначалу покажется неудобной.

Время от времени Афина рассказывала мне о сво­ей работе – о том, что все делала с воодушевлением и вот недавно получила предложение от одного могу­щественного эмира. Он пришел в банк не за деньгами (у эмиров для этой цели имеется множество слуг), а что­бы повидаться с приятелем, этот банк возглавлявшим. В разговоре он упомянул, что подыскивает специалиста по продаже земельных участков, и спросил, не заинте­ресуется ли она такой работой.

Кто захочет покупать земли посреди пустыни или порт, не находящийся в центре мира? – подумал я, но промолчал. Оглядываясь теперь назад, я доволен, что сумел тогда удержаться от замечания.

Один-единственный раз говорила она о любви к мужчине, хотя появлявшиеся у моего шатра туристы, встречая там Афину, неизменно пытались так или иначе снискать ее благосклонность. Обычно она не обращала на их заигрыванья внимания, пока один из них как-то не сказал, что знает ее возлюбленного. Афина побледне­ла, бросила быстрый взгляд на своего сына, который, по счастью, не прислушивался к разговору.

– Откуда?

– Да я шучу, – отвечал турист. – Просто хотел вы­яснить, свободна ты или нет.

Афина ничего на это не сказала, а я понял, что муж­чина ее жизни и отец ее сына – разные люди.

В другой раз она пришла раньше обычного. Расска­зала, что уволилась из банка и теперь продает земель­ные участки, так что свободного времени стало больше. Я ей объяснил, что раньше назначенного часа урок на­чать все равно не смогу – у меня много дел.

– Я могу соединить две вещи – движение и непо­движность. Радость и концентрацию.

С этими словами направилась к машине, взяла маг­нитофон. С того дня перед началом занятий она тан­цевала в пустыне, а мальчик носился вокруг матери. А когда та усаживалась и брала перо, рука ее была твер­же, чем всегда.

– Есть два вида букв, – объяснял я. – Первые вы­водятся тщательно, но без души. В этом случае, какой бы превосходной техникой ни владел каллиграф, он со­средоточен только на мастерстве – и не совершенству­ется. Он начнет повторяться, он остановится в своем росте, а однажды просто бросит свое занятие, ибо оно ему смертельно надоест.