Ведьма с Портобелло

Единственный человек, который не отверг меня и убедил остальных в том, что я могу вновь занять свое место в их мире. Только благодаря его непререкаемому авторитету меня не выгнали вон.

И, к несчастью, он – единственный, кто никогда не увидит мою дочь, не познакомится с ней. Я поплакала по нему, пока она неподвижно лежала в моей убогой кровати, на которой ей, наверно, было неудобно и жест­ко: она-то ведь привыкла к комфорту. Тысячи вопросов стучали у меня в голове – чем занимаются ее приемные родители, где она жила, училась ли в университете, любила ли кого-нибудь, что намерена делать дальше… Но ведь это не я обошла полсвета, чтобы найти ее, и, стало быть, мне положено не задавать вопросы, а отвечать.

Она открыла глаза. Я хотела погладить ее по голове, одарить нежностью, скопившейся в моей душе за все эти годы, но неизвестно было, как она к этому отнесет­ся, и потому я сдержалась.

– Ты пришла сюда, наверно, чтобы узнать, почему…

– Нет. Я не хочу знать, почему мать бросает свое дитя; нет и не может быть причин для этого.

Слова ее разрывали мне сердце, но я не знала, как ответить на них.

– Кто я такая? Чья кровь течет во мне? Вчера, после того, как поняла, что смогу найти тебя, я ужаснулась. С чего начать? Разве не так? Ты ведь цыганка и, значит, умеешь гадать на картах. Предскажи, что будет со мной.

– Нет, мы гадаем только чужим. И тем зарабатыва­ем себе на пропитание. Людям нашего племени мы не гадаем – ни по руке, ни на картах. А ты…

– …часть племени. Хотя женщина, приведшая меня в этот мир, отправила меня в дальнюю даль.

– Да.

– Ну так что же я делаю здесь? Я увидела твое лицо, теперь могу возвращаться в Лондон, тем более что от­пуск на исходе.

– Ты не хочешь спросить меня о твоем отце?

– Мне это совершенно не интересно.

И тут я поняла, чем могла бы помочь ей. И будто сами собой, помимо моей воли, выговорились слова:

– Ты сможешь понять, какая кровь течет в моих жи­лах и в твоем сердце.

Моими устами говорил мой покойный учитель. Дочь снова закрыла глаза и проспала почти двенадцать часов кряду.

На следующий день я проводила ее в окрестности Си­биу, где недавно открыли краеведческий музей. А до этого впервые в жизни с наслаждением накормила ее завтра­ком. Она отдохнула, стала немного мягче и расспраши­вала меня о цыганах, так и не задав ни одного вопроса о моей жизни. Скупо рассказала о себе, и я узнала, что ста­ла бабушкой! Ни о муже, ни о приемных родителях даже не упомянула. Сказала еще, что продает землю в далекой стране, но что скоро должна будет вернуться в Лондон.

Я предложила было: «Хочешь, научу тебя делать аму­леты от сглаза и порчи?», но это ее не заинтересовало. А вот когда речь зашла о целебных травах, попросила меня показать, как их отличать и находить. Мы как раз проходили мимо сада, так что я смогла передать ей свое знание, хоть и знала, что оно вылетит у нее из головы, как только она вернется в отчий край, то есть, как я те­перь знала, – в Лондон.

– Не мы владеем землей – она владеет нами. В прежние времена мы беспрестанно кочевали, и все вокруг принадлежало нам – и вода, и трава, и поля, по которым катили наши телеги. И наши законы были за­конами природы: выживает сильнейший, а мы, слабые, мы, вечные изгнанники, учимся скрывать и таить свою силу, чтобы применить ее, лишь когда придет время. Мы верим, что Бог не создал Вселенную. Бог и есть Все­ленная, мы пребываем в Нем, Он – в нас. Хотя…

Я осеклась. Но все же решила договорить, чтобы так почтить память моего учителя:

– …хотя, по моему мнению, нам следует называть Его Богиней. Матерью. Не той, кто подкидывает свое новорожденное дитя к порогу приюта, а Той, кто живет в нас и оберегает нас в минуту опасности. Она всегда пребывает с нами, когда мы выполняем наши повсе­дневные дела с любовью и радостью, сознавая, что ни­что на свете не страдание, но все – лишь способ вос­славить Сущее.

Афина – теперь я уже знала ее имя – перевела взгляд на один из двух домов, стоявших в саду.

– Что это? Церковь?

Часы, проведенные рядом с нею, позволили мне со­браться с силами, и я спросила, не хочет ли она погово­рить о другом. Прежде чем ответить, она задумалась.

– Я хочу и дальше слушать все, что ты должна ска­зать. Однако, насколько я понимаю, все, что ты гово­ришь, противоречит обычаям и верованиям цыган.

– Этому обучил меня мой учитель. Он знал такое, чего не знают цыгане, и это он заставил табор вновь принять меня… И, учась у него, я сумела постичь могу­щество Матери – я, отвергшая благодать материнства.

Я ухватила рукой низенький кустик:

– Если когда-нибудь у твоего сына поднимется тем­пература, поставь его рядом с юным растением и потря­си листья – жар перейдет на них. Если тобой овладеет тоска – сделай то же самое.

– Лучше рассказывай дальше про своего покровителя.

– Он говорил мне, что сначала Творение пребывало в полном одиночестве. И тогда оно произвело на свет того, с кем можно было бы поговорить. Эти двое в любовном слиянии родили третьего, а потом счет пошел на тысячи и миллионы. Ты недавно спрашивала о церкви – так вот, я не знаю и знать не хочу, что это за церковь, какому богу в ней молятся, когда ее возвели. Мой храм – это сад, небо, вода в озере и в реке, это озеро питающей. И мои соплеменники – это те, кто мыслит и чувствует так же, как я, а не те, кто связан со мной кровными узами. Мои таинства – быть с ними, славя все, что вокруг нас. Когда ты собираешься вернуться домой?

– Останусь до завтра. Если я тебе не в тягость. Еще один удар в самое сердце… Но что я могла от­ветить?

– Ты можешь быть здесь столько, сколько захочешь. Я спрашиваю потому лишь, что хотела отпраздновать твой приход. Если не возражаешь, устроим это сегодня вечером.

Она ничего не отвечает, и я понимаю: молчание – знак согласия. Возвращаемся домой, я снова кормлю ее, а она говорит, что должна съездить за своими вещами в отель в Сибиу. К ее приезду я все уже устроила. Мы идем на вершину холма на южной окраине городка, са­димся вокруг только что разложенного костра, поем, танцуем, рассказываем всякую всячину. Афина присут­ствует, но не участвует, хотя цыганский барон сказал, что она – искуснейшая танцовщица. Впервые за все эти годы мне весело, ибо я смогла устроить для моей дочери эту церемонию и отпраздновать вместе с нею то, что мы с ней – живы, здоровы и погружены в любовь Великой Матери. Это ли не чудо?

Под конец она говорит, что переночует в отеле. Спра­шиваю, расстаемся ли мы, а она говорит – нет. Завтра вернется.

И в течение целой недели мы делили с нею покло­нение Вселенной. Как-то вечером она привела с собой своего друга, но специально объяснила мне: это – не ее возлюбленный и не отец ее ребенка. Этот человек – он был лет на десять постарше Афины – спросил, в честь чего устраиваем мы свою церемонию. Я ответила, что, по словам моего учителя, поклоняться кому-либо – значит ставить его вне нашего мира. Мы не поклоняем­ся, мы причащаемся Творению.

– Но ведь вы молитесь?

– Лично я молюсь святой Саре. Но здесь мы – толь­ко частица Целого и потому не молимся, а празднуем.

Мне показалось, что Афине понравился мой ответ. А ведь я всего лишь повторила слова моего учителя.

– А почему вы делаете это все вместе? Ведь свой союз со Вселенной каждый может праздновать в оди­ночку?

– Потому что другие – это я. А я – это другие.

В этот миг Афина взглянула на меня, и я поняла, что пришел мой черед рвать ей сердце.

– Завтра я уезжаю.

– Перед отъездом не забудь проститься со своей ма­терью.

Впервые за все эти дни я произнесла это слово. Голос мой не дрогнул, я не отвела глаза и знала, что, как бы там ни было, передо мной – плоть от плоти моей, плод чре­ва моего. И вела я себя, подобно маленькой девочке, сию минуту постигшей, что мир, вопреки тому, что твердят взрослые, полон не чудовищных призраков, но – любо­вью, причем не важно, как и в чем она выражается. Любо­вью, искупающей все грехи, исправляющей все ошибки.

И Афина прильнула ко мне в долгом объятии. Потом поправила покрывало у меня на голове – хоть у меня и нет мужа, но я не девушка, а потому по нашей традиции не должна ходить простоволосой. Что припас для меня завтрашний день, кроме разлуки с той, кого я так люби­ла и боялась, – то и другое на расстоянии.

На следующий день она появилась с букетом цветов, прибралась в квартире, сказала, что мне пора завести очки – бесконечным шитьем я испортила себе глаза. Спросила, не будет ли неприятностей у тех, кто при­нимал участие в нашем торжестве, – не осудит ли их табор, – но я ответила, что нет: мой учитель был чело­век уважаемый, научил нас тому, чего многие из нас не знали, и ученики его живут по всему свету. Добавила, что он умер незадолго до ее появления.

– Однажды появился кот, подошел и потерся о его ноги. Для нас это возвещало смерть, и все мы встрево­жились, хотя знаем, как отвести злые чары, – есть на то особое действо.

Но мой учитель сказал, что пора отправляться в даль­ний путь: он хочет странствовать по мирам, о существо­вании которых только догадывался, хочет возродиться как ребенок, но сначала упокоиться на руках Матери. Похороны его были самые простые – могилу выкопали в ближнем лесу, – но народу пришло множество.

– И среди них была черноволосая женщина лет тридцати пяти?

– Точно не помню. Наверно, была… А что?

– В холле моего отеля я встретила женщину, кото­рая сказала мне, что приехала на похороны друга. Ду­маю, речь шла о твоем наставнике.

Афина попросила меня рассказать еще что-нибудь о цыганах, но оказалось, что она и так все знает. Дело в том, что нам и самим почти ничего не известно о нашей истории, кроме обычаев и традиций. Я попросила ее, если когда-нибудь случится ей быть во Франции, съез­дить в городок Сент-Мари-де-ла-Мер и от моего имени отвезти святой Саре юбку.

– Сюда я приехала, потому что чувствовала – в моей жизни чего-то не хватает. Мне надо было запол­нить мои пробелы, и я думала, что довольно будет лишь увидеть твое лицо. Но нет… Мне, оказывается, надо еще было убедиться, что меня любят.