переставляли по молочно-белым и травянисто-зеленым нефритовым квадратам вычурные фигурки. Прочие присутствующие располагались на некотором отдалении от царственной четы и отдавались занятиям сходным. Но не смотря на все внешнее умиротворение, каковое будто бы царило в этой зале, во всем чувствовалось некое напряжение, искусственность, порождаемые тщательно скрываемым пряным трепетом ожидания. Когда же начальник охраны ввел в залу одного из препозитов, длиннолицего изогнутого, точно крючок, Галасия, в чьи руки поступали свежие сведения о продвижении к ромейским владениям кораблей росов, все вокруг притихли и замерли, Елена же напротив оживилась весьма.
— Ну, как там наша хозяйка северных чащоб? — опередила она своего супруга, натурально или деланно в задумчивости занесшего над доской руку с зажатой в ней фигурой, да так и застывшего в этой позитуре.
Оказалось, что русская княгиня вместе со своими людьми, которых на сотне лодей должно было насчитываться никак не менее четырехсот человек (и это не считая еще нескольких кораблей с товарами и невольниками), остановилась на ночлег за устьем Дичины в Месемврии [333], - значит уже через несколько дней росы будут здесь. И хотя Месемврия в соответствии с подписанным с Русью последним договором признавалась последним перед Константинополем местом, до которого караван мог двигаться в сопровождении всех своих гребцов и воинов, Константина все-таки смущала его численность, ведь василевсу, конечно, была ведома плохо искореняемая в его державе поговорка, что один русский витязь стоит десятка ромейских. Но перед Еленой, похоже, предстоящее событие выдвигало иные заботы. Она вдруг стала избыточно подвижной, голос ее сделался звонче и напряженнее, она принялась пересыпать речь шутками, одна другой косолапее, — и это уже напоминало закованную в кандалы этикета истерику. Но все присутствующие в этом чудесном зале, в котором каждое крохотное стеклышко, каждый кусочек золотой эмали или цветного мрамора его роскошных мозаик отражали изобильный свет несчетных светильников и свечей, так что сами казались светящимися, здесь все понимали, что августой движет безотчетный страх, поскольку слухи о неких таинственных переговорах с русской царицей, разумеется, успели коснуться каждого. О переговорах чьих нашептывали те слухи? Вот этого, всего верней, толком никто и не знал. До последнего, до того, как все эти заговоры, все бесконечные плутни христолюбивых и святейших не приносили свою кровавую жатву, невозможно было определить вечно переменявшуюся расстановку сил. И зачастую напыщенному самодержцу (якобы самодержцу) в тех плотоядных играх отводилось далеко не первое место.
— Ты слышала, Анна, — неосознанно призывая к себе в сторонники первого попавшегося, визгливо воскликнула августа Елена, порывисто развернувшись к своей товарке, о чем-то шептавшейся со своим любовником — незаконным сыном Романа Лакапина Василием, которого Елена, говоря с мужем, неоднократно требовала назначить управляющим синклитом, — ты слышала, медвежья царица совсем скоро сможет нас всех развлечь. Интересно, она не испугается, если увидит апельсин?
— Ну апельсины-то, — отозвался кто-то из дальнего угла залы, — ей каждый год купцы показывают.
— Да? — нарочито выкатила глаза августа. — И с чем же она их ест? С этим… как его… Ну, Анна… как это… А! С квасом?!
И Елена закатилась тонким дробным смехом. И так же, смеясь, смахнула с доски нефритовые фигуры, на что Константин хоть и поморщился, но ничего сказать не решился.
— Ну их, эти скучные шахматы! Звездочет, — крикнула она стоящему у самого выхода асикриту[334] Григорию, славившемуся своими знаниями астрономии, — давай-ка сюда твое гадание. Давай, давай! Все-таки куда вернее заранее знать, что там тебя завтра поджидает. Стели здесь.
Длиннопалыми, поросшими густым рыжим волосом, руками Григорий установил на месте унесенной шахматной доски круглую штуковину, напоминавшую обеденное блюдо, дно которого было разграфлено на секторы, помеченные цифрами; подал августе выточенный из адуляра шарик.
— Сначала гадаем тебе, да? Тебе, — и дрожащей рукой Елена швырнула водяно-прозрачный с голубовато-серебристым отливом шарик на блюдо прежде, чем Константин собрался открыть рот.
Шарик, напоминающий крохотную луну, с волнующим треском заскакал по блюду, закружился по темно-синей эмалевой поверхности, по цифрам, выложенным на ней мельчайшими камешками с удивительным блеском. Но бег его все замедлялся, последний оборот он сделал как бы в раздумьи, начал новый, но на середине его потерял силы, и остаток инерции занес его в сектор, помеченный цифрой 7, тут он на долю секунды замер и перекатился к цифре 3.
— Тройка, — шепнула, похоже, себе самой Елена и тут же возгласила: — Тройка! Ну-ка, Григорий, давай смотри в свою книжку. Та-ак… Что дальше?
Еще дважды шарик отправлялся в путь по маленькому звездному небу, и всякий раз останавливался на тройке.
— Три тройки. Надо же! Ну, читай. Три тройки, — засуетилась августа.
Нужное место в книге уж было отыскано, и Григорий, важно растягивая слова, принялся читать:
— Сказал царь Давид: «Бог мой — прибежище и сила». Господу поверяй желание свое, держись того твердо, исполнит он то, о чем ты задумывал. Если с кем не дружил — не начинай дружить, чтобы тот тебя не обманул. Не начинай того, что сам поначалу не делал. Знак этот указывает тебе болезнь, и нет в нем тебе добра.
С душевным усилием дочитав последние слова, асикрит поторопился дополнить их уже совсем другим, тонким и угодливым голосом, так, словно заговорил совсем другой человек:
— Но это же только… указание. Надо истолковать его…
— Не надо нам ничего толковать, — резко оборвала его августа, — сами уж догадаемся. Теперь я про себя хочу узнать.
— Не богоугодное это дело — гадания разводить, — вдруг очнулся Константин.
— Да как-нибудь простит нам Господь эту забаву, — не без желчности ответствовала супруга, бросив ему в лицо многозначительный взгляд.
И вновь лунный шарик заскользил мимо рукотворных созвездий, вычерчивавших в темной синеве различные цифры. Двойка и две единицы взялись предвозвестить будущность той, чье раскрашенное лицо уже не в силах было утаивать разгоравшийся в ее сердце пожар отчаяния.
— Читай же!
Но астроном что-то мешкал, и она выхватив из его волосатых рук книгу, принялась истово теребить ее, отыскивая выпавшее сочетание цифр.
— Все житье твое блудно… — с налета прочла она. — Это ты робел прочесть?
Ее нарисованные брови сошлись у широкой переносицы, сморщив кожу.
— Что ж тут такого? Всякая жизнь — блудилище. Разве кто-то здесь может утверждать, что он не блудлив?!
Она обвела притихшее общество сколь гневным, столь и перепуганным взглядом.
— Душа твоя любит блуд, — продолжила она чтение, — и дело твое свершится, неустойчиво мысли твои плывут, точно волны морские. Берегись смерти. Ну и что тут такого?.. Ну и что…
Да вдруг Елена всхлипнула, вскочила на ноги, и, толстенькая, неуклюжая, в перекрестьи пронзительных взоров бросилась прочь, на бегу роняя с ноги маленький башмачок, казалось, слаженный из одних только драгоценных камней.
Только треть сопровождавших русскую княгиню лодей было дозволено ей провести в Суд[335], остальные, как и предписывалось договором, остались в Месемврии. Солнце еще не успело войти в зенит, когда расписные русские корабли, будто поднявшиеся на поверхность диковинные розы из донных садов Чуда Морского, расцвели в небесно-водной синеве. Красноватые лучи сентябрьского солнца, повинуясь притяжению подобного, так и льнули к золото- пурпурным парусам. И настроение Ольги в эти минуты было тоже золото-пурпурным, звенящим, как этот морской ветер, бурлящим, как вольные волны, рассекаемые червонными грудями лодей. Знаменательность наступающего момента жгла ум, разум и самою кожу княгини, воздвигая в ее воображении из блеска волн, из солнечных лучей одной ей доступные невероятные видения.
Все отчетливее становились россыпи миловидных на таком большом расстоянии хижин цареградской бедноты, и возвышавшиеся над ними богатые дома, выстроенные на деньги царской казны или же
