Ранним утром жена Йодзю, в рваной кофте без рукавов поверх авасэ, пришла к колодцу — если можно так назвать врытую в землю бочку из-под мисо, на три четверти наполненную ржавой дождевой водой, — чтобы вымыть похожие на картофель клубни завезённого из других стран растения, которое в обиходе привыкли называть «анэтёко». Пока она сидела за этим занятием, к колодцу, неуклюже ступая, подошёл незнакомый ей мужчина, огромный, чуть ли не шести сяку[8] ростом, слегка сутулый, так что голова его казалась посаженной прямо на плечи, с нездоровым от голода цветом лица. Его большие глаза под густыми бровями напоминали глаза затравленного зверя, и в то же время в них была хитринка. Остановившись возле жены Йодзю, Нинъэмон осклабился и сказал:
— Послушайте, любезная, не найдётся ли у вас немного растопки?
Жена Йодзю не ответила, глядя на него спокойно, но с настороженной враждебностью, словно кошка на собаку.
Нинъэмон, как ребёнок, потёр глаза тыльной стороной ладони и улыбнулся, отчего лицо его приняло простодушное выражение.
— Я вон из той хижины… Теперь всегда буду жить здесь… Так что не думайте, что я какой-нибудь попрошайка!
Жена Йодзю, так же молча, отправилась в дом. Переступив в темноте через спящих вповалку детей, она нащупала в очаге головню и вынесла её Нинъэмону. Нинъэмон взял её, раздул и, обменявшись с женщиной несколькими словами, пошёл к себе.
Ветер не утихал. И от того, что небо от края до края было зловеще безоблачным, казалось, будто он дует в самом низу, на земле. На поле Сато осенние работы были почти закончены, а вот соседний участок — участок Нинъэмона — оказался запущенным, сплошь покрытым буйно разросшимися сорняками. Оставшиеся после уборки сухие листья бобов шуршали под порывами ветра. С берёз ветер сорвал последние листья и сгибал их стройные белые стволы, сверкавшие на солнце. Зеленели одни лишь тоненькие стебельки льна, выросшие перед хижиной в том месте, где трепали лён. Всё остальное — и дом, и поле — было грязновато-рыжим, лишь кое-где белели пятна инея. Вскоре над унылой хибаркой Нинъэмона показался лёгкий белый дымок. Он пробивался из крыши, из стен, из каждой щели.
Позавтракав, муж и жена вышли в поле с таким видом, словно прожили здесь, по крайней мере, лет десять, и, не сговариваясь, кому что делать, принялись за работу. Зима была на носу, и оба хорошо знали, что сейчас самое главное. Сложив треугольником старый выцветший платок и повязавшись на манер русской крестьянки, жена Нинъэмона с ребёнком за спиной, без устали, споро подбирала ветки и выдёргивала корни. Нинъэмон, вооружившись мотыгой, перекапывал участок в целых четыре тё[9].
Другие арендаторы уже управились с полевыми работами и теперь возились у своих хибарок, заготавливая дрова или сооружая навесы от снега. В поле были только Нинъэмон с женой; на своём обширном поле они суетились, как два муравья, не успевших вернуться в муравейник. Нинъэмон устало взмахивал сверкавшей на солнце мотыгой. Леденящий ветер с грозным шумом, как цунами[10], налетал на покрытый инеем лес и гнал оттуда даже ворон. Они улетали на места рыбной ловли, где могли поживиться кетой или горбушей.
После полудня на участок Нинъэмона пришёл управляющий, которого накануне Нинъэмон видел в конторе, и с ним родственник Нинъэмона, крепкий, подвижной старик Кавамори. Кавамори сердито нахмурился и направился прямо к Нинъэмону.
— А у тебя, парень, оказывается, нет уважения к старшим! Что же это ты не заходишь ко мне? Если бы не господин управляющий, я бы так и не узнал, что ты здесь. Ну, пошли в дом!
В лачуге Нинъэмона, справа от входа, лежала соломенная подстилка для лошади, несколько обитых кожей досок отгораживали место для ссыпки зерна. Слева лежало длинное бревно, соединявшее дверной косяк со столбом посреди дома. Земляной пол в прихожей был застлан соломой и несколькими циновками. Над очагом, устроенным в самой середине комнаты, висел дочерна закопчённый железный котелок, возле которого валялись чашки с прилипшими остатками тыквы.
— М-да, грязновато… — смущённо заметил Кавамори, приглашая управляющего сесть у очага.
Робко вошла жена Нинъэмона и поклонилась гостям. Заметив это, Нинъэмон неожиданно громко сплюнул прямо на пол в прихожей. Лошадь испуганно повела ушами, потом потянулась мордой к плевку.
Управляющий принял от жены Нинъэмона чашку с кипятком без заварки, но пить не стал и поставил чашку на циновку. Затем, пересыпая свою речь малопонятными канцелярскими оборотами, принялся пересказывать содержание подписанного вчера контракта. Арендная плата — две иены двадцать сэн с каждого тамбу[11], причём договор возобновляется каждые три года. При неуплате в срок начисляется двадцать пять процентов пени в год. В арендную плату включается сельскохозяйственный налог. Дом Нинъэмона выкуплен у прежнего арендатора за пятнадцать иен, поэтому Нинъэмону надлежит погасить этот долг в течение будущего года; обработка участка после сбора урожая должна производиться с помощью лошади; лён разрешается возделывать только на площади, не превышающей одной пятой всей арендованной земли; азартные игры запрещены; предполагается помощь соседям; в случае богатого урожая арендная плата не повышается, а в случае неурожая не снижается, обращаться с какими бы то ни было жалобами непосредственно к хозяину фермы запрещено. Запрещено также вести хозяйство хищническим образом — и так далее, и тому подобное.
Нинъэмон, который, разумеется, никак не мог с одного раза постичь все эти премудрости, мысленно посылал управляющего ко всем чертям, однако молчал, сосредоточенно глядя в открытую дверь на своё поле.
— Лошадь-то у тебя есть, зачем же мотыгой работаешь? Смотри, не сегодня-завтра снег выпадет! — Управляющий, очевидно, решил перейти к делу.
— Лошадь есть, это верно, плуга вот нет, — насмешливо фыркнул Нинъэмон.
— Можно взять напрокат.
— А платить чем?
Разговор прервался. Управляющий подумал, что теперь он знает, как обойтись с этим дикарём при следующей встрече. Действуя прямо, с ним не сговоришься. Тут нужен особый подход, ну хотя бы отнестись поприветливее к его жене.
— Ничего, всё образуется, — сказал он. — Только потерпи немного. Хозяин наш — один из самых богатых людей в Хакодатэ и обо всём понятие имеет.
Покинув хижину Нинъэмона, управляющий энергично зашагал прочь.
Нинъэмон вышел вслед за управляющим, провожая его взглядом. Кавамори вытащил из кошелька монету в пятьдесят сэн и сунул её в руку жене Нинъэмона. Нужно задобрить управляющего, преподнести ему подарок, сказал Кавамори, иначе житья не будет. Пусть Нинъэмон купит сакэ и сегодня же вечером отнесёт ему. А плуг Кавамори им одолжит свой. Нинъэмон продолжал пристально смотреть вслед управляющему, и вдруг им овладела дикая, всепоглощающая злоба, даже в горле пересохло, и он снова плюнул.
Оставшись одни, муж и жена вновь принялись за работу. Солнце садилось, становилось всё холоднее. Обильный пот застывал, обжигая, как лёд. Нинъэмон, однако, был бодр. В мрачных мыслях появился просвет, в котором сейчас навязчиво сверкала и вертелась круглая пятидесятисэновая монетка. Орудуя мотыгой, Нинъэмон старался прогнать видение, даже хмурился, но когда понял, что все его попытки тщетны, как-то глупо осклабился, и ухмылка долго не сходила с его лица.
Близились сумерки, над потемневшей вершиной Комбудакэ появились облака, и к ним медленно поплыло солнце. Окинув взглядом обработанный им обширный участок, Нинъэмон, довольный, вернулся домой. Он быстро вычистил мотыгу, задал корм лошади. Жена принялась за стряпню.
Вытерев рукавом пот со лба, Нинъэмон потребовал у неё полученную от Кавамори монету. Но она рассталась с деньгами лишь после того, как получила несколько оплеух. Тяжело ступая, Нинъэмон вышел из хижины, предоставив жене заканчивать ужин в унылом одиночестве. Он отправился в город, по дороге развлекаясь тем, что то прятал монету за пазуху, то вынимал её и подбрасывал вверх щелчком большого пальца.
В десятом часу, — девять часов на ферме это уже глубокая ночь, — Нинъэмон, изрядно подвыпивший, неожиданно появился в дверях дома Сато. Сато и его жена тоже, как видно, выпили за ужином. Все трое
