то про Божью Матерь, кажется…
Я лихорадочно порылся в памяти. На ум лезла почему-то только «Матка Боска». Польский-то тут при чем, блин! Мне немецкий нужен. Стоп! Почему немецкий? У католиков же все на латыни! Как там это… а — «Аве, Мария!»[3] Так как продолжения этой молитвы я, само собой, не знал, то после этих слов сделал вид, что поперхнулся.
Мое дилетантское представление имело тем не менее оглушительный успех у зрителей. Настороженные выражения их лиц в один момент поменялись на благожелательные. То есть если я после крестного знамения не сгорел, корчась, синим пламенем, значит — свой. Вот такие нюансы средневекового мышления.
Теперь все изменилось. Дедок, панибратски похлопывая меня по плечу, принялся что-то втолковывать, а вот тетка, взглянув на мои ступни, проворно достала из корзинки коробочку с каким-то снадобьем и принялась их смазывать. От неведомой мази в исколотых ступнях начался зуд. Так она тут еще и доктор, оказывается. Будем знать. Я благодарно улыбнулся тетке. Та тоже добродушно улыбнулась в ответ. Вот и пошел налаживаться контакт! Только вот «председатель» мне уже все уши прожужжал. Пришлось еще раз напомнить ему, что я «не понимаю» и «ничего не помню». Тот прервался на полуслове, махнул рукой и вместе с рыжим поволок меня к выходу. Судя по развитию событий — явно не на виселицу…
Меня вынесли наружу, и тут наконец представилась возможность впервые рассмотреть деревню — ведь в первое свое «посещение» я сюда так и не добрался. На человека, привыкшего видеть опрятные и красивые, словно сошедшие с рекламного плаката, современные немецкие деревни, это зрелище производило удручающее впечатление. Большая часть лачуг — а иначе язык не поворачивался их назвать — имели покрытые трещинами глиняные стены грязно-серого цвета и соломенную крышу. К некоторым из них были пристроены сараи из кое-как соединенных между собой необработанных стволов типа того, из которого меня только что извлекли. В центре деревни, куда мы и направлялись, группировалось несколько домов побогаче — из более-менее ровно отесанных бревен, щели между которыми залеплены тоже чем-то вроде глины. Кровли же были крыты не соломой, а узкими деревянными планками. Сразу видно — тут обитает местная деревенская элита, к которой относится, разумеется, и «председатель». Еще в самом центре на пересечении обеих имевшихся в деревеньке «улиц» (на самом деле — кривых бугристых тропинок шириной метра два) стояла деревянная же часовня. Более общественных строений в поселке не наблюдалось. Не говорю уже про трактир — возможно, деревня находилась в стороне от торговых путей, и проезжих было негусто, но хотя бы банальный кабак могли бы себе построить! Скукотища же тут, в глуши!
Что меня поразило больше всего, так это практически полное отсутствие окон в домах! В тех, что победнее, их не было вообще — глухие стены со всех сторон, только в фронтальной вырезан проход, прикрытый грубо сколоченной дверью. Хуже, чем тюремная камера, честное слово! Интересно, а как же они топят зимой? Понятно, что по-черному, но куда выходит дым? Только когда меня проносили совсем рядом с такой хижиной, я заметил крупные, ничем не прикрытые щели между крышей и стенами. Вот, значит, как устроена у них вентиляция. Жуть! В богатых домах окно имелось. Одно. Закрытое не стеклом, понятное дело, а каким-то полупрозрачным холстом. Надо будет потом рассмотреть поближе, что это такое.
Окружавшая нашу процессию толпа зевак тоже ничуть не скрашивала окружающий пейзаж. Большинство, как мужчины, так и женщины, были одеты только в грубые мешкообразные рубахи неопределенного грязно-серого цвета, спускавшиеся ниже колен и перехваченные веревкой у талии. Головы их прикрывали широкополые соломенные шляпы или тряпичные чепчики, а ноги (далеко не у всех) — плетеные башмаки с деревянной подошвой. Детвора же поголовно бегала босиком, а совсем мелкая — и вовсе голышом. Более зажиточные индивидуумы одеты в холщовые блузы и штаны, а их жены — в длинные платья, из-под подвернутого по случаю жаркого дня подола которых виднелись белые (очень относительно) нижние юбки. В кожаных штанах тут щеголял, видимо, только один «председатель».
Вся эта картина ввела меня в некоторое уныние. Ведь, вполне вероятно, мне придется здесь провести достаточно долгое время. Безотносительно к тому, является ли это все плодом моего больного воображения или происходит на самом деле, скучать предстоит по-настоящему. Я-то и в современных мне деревнях никогда не жил, а тем более — в такой убогой. Для жителя информационного века это наверняка хуже тюремного заключения. Там хоть газеты с телевизором имеются.
Возле одного из «богатых» домов процессия остановилась, и меня, к разочарованию зевак, внесли внутрь. Жилых помещений в казавшемся довольно большим снаружи доме на удивление оказалось всего три — центральный зал и прилепленные к нему две маленькие комнатушки, отделенные лишь легкими внутренними стенками, сделанными из плотно пригнанных друг к другу тонких ошкуренных веток. Проем для входа в комнатки закрывался пологом из толстых потертых шкур. Единственное окно находилось в центральном зале.
Внутренний интерьер помещений тоже не радовал глаз. Мебель как явление тут практически отсутствовала. В центре зала стояли большой, грубо сколоченный стол и несколько таких же табуреток. Кроватей не было. Спальные места для детей располагались на больших прямоугольных сундуках с плоской крышкой, в которых хранилась, видимо, домашняя утварь. Остальные спали прямо на полу — на покрытых соломой шкурах. На такую же уложили и меня. Только хозяин с хозяйкой имели что-то вроде кровати — в одной из маленьких комнат виднелся небольшой деревянный помост с чем-то похожим на привычные мне подушки. И это дом «председателя»! Страшно даже подумать, как выглядит внутреннее убранство лачуг!
Так как день только начинался, все взрослые вскоре покинули помещение, отправившись по многочисленным крестьянским делам, оставив меня на попечение старой глухой бабки и полудюжины детей, резвившихся в доме и около него. Правда, перед этим жена хозяина предприняла попытку накормить меня завтраком. Несмотря на одолевавший голод, я, памятуя о вчерашних последствиях поедания ягод, от крынки молока отказался наотрез. Нетрудно было себе представить результат от его поглощения — до туалета бы вряд ли успел добежать, учитывая, что его местоположение мне пока не известно. Не говоря уже о том, что ни ходить, ни тем более бежать я пока не в состоянии — ступни все еще и не думали заживать. Так что пришлось ограничиться лишь куском черного хлеба, то ли ржаного, то ли ячменного — ну не разбираюсь я в злаках. С аппетитом разжевывая довольно твердую краюшку, я подумал вдруг, что такой органический хлеб грубого помола имел бы успех и в моем времени. Надо же, любит История посмеяться — в то время как, образно говоря, космические корабли где-то там бороздят, люди готовы переплачивать втрое за буханку хлеба, по сути изготовленную по древней примитивной технологии. И которая даже тут вряд ли является пределом мечтаний.
С сожалением, под недоуменными взглядами настороженно пока посматривающих на меня детей, отодвинул от себя вторую краюху хлеба — надо дать новорожденному желудку привыкнуть к приему пищи. Надо полагать, микрофлора восстановится быстро, в течение нескольких дней, и вот тогда можно будет побаловать себя любимого. Правда, сомнительно, что в средневековой крестьянской семье, пусть и зажиточной, меня будут потчевать особыми разносолами. Тем более что непонятно, какой тут у меня будет статус. А ведь в эти времена человек обязательно должен был принадлежать к какой-либо социальной группе. Насколько я помню, в Раннем Средневековье их было всего три: духовенство, феодалы и простолюдины. Ни в первую, ни во вторую, по понятным причинам, мне не попасть. Но и с третьей группой все не так уж и просто. Внутри ее тоже присутствовала дифференциация: имелись лично несвободные крестьяне — кажется, назывались «сервы», полузависимые — «вилланы» и еще какие-то. Кроме того, существовали наемники, торговцы, ремесленники. И к какой категории меня отнесут — большой вопрос!
Ладно, это дело будущего. Пока неплохо было бы попрактиковаться в языке. Насчет разузнать подробности местной жизни еще думать рано — не пойму. Я улыбнулся мальчишке лет десяти, давно, с осторожным любопытством на грязноватой мордочке рассматривавшему меня. Тот несмело улыбнулся в ответ.
— Артур, — назвался я, тыкая себя в грудь указательным пальцем. Имя у меня вполне европейское, так что удивления вызвать не должно.
