сурка, который сидит на подушке и бойко зыркает по сторонам. Свет падал в комнату через окно, каких я никогда еще не видел. В промежутки между переплетенными ветками были вставлены прозрачные камушки всех цветов, какие только бывают на земле, и в мягком свете, проникавшем сквозь них, все предметы казались удивительными — такие окошки встречались в наших деревнях в стародавние времена.
Наши современные европейские окна — наглые световые пробоины, нарушающие интимную замкнутость человеческого жилья. Вот о чем я тогда подумал, и раз я был способен на такие обобщения, значит, мое сознание совсем прояснилось.
За моим изножьем висела на плетеных петлях дверь — висела чуть косо, но прилегала плотно, — а над головой у меня были большие желтые листья, уложенные рядами поверх тонких веток. Один лист отделился от остальных и свисал вниз как бы для красоты. Справа стеной служила отвесная скала, вся в разноцветных прослойках осадочных пород, накопившихся за тысячелетия. Итак, по-видимому, я все же был на земле.
У окна на плетеном столике стояла моя чашка; только теперь я разглядел, что это была выдолбленная половина большого овального плода вроде тыквы.
Посмотреть на пол я был еще не в состоянии.
Я был один, если не считать жучков, то и дело пролетавших или проползавших мимо, и я сразу же отметил одну их особенность: глаза у них излучали свет — не просто мерцали в полумраке, а бросали маленький снопик света. Такие глаза бывают у обитателей океанских глубин. Я отчетливо видел эти световые лучики, когда жучки оказывались в темных углах, и, оправившись от первого удивления, стал с большим удовольствием наблюдать за ними.
Так шло время — я попеременно то спал, то ел, то осматривался. Я был счастлив, что остался жив и поправляюсь, это чувство переполняло меня, и я не задавался вопросами. О прекрасных тихих весенних днях говорят: «Слышно, как трава растет»; вот так же и я словно бы слышал, как ко мне возвращаются силы. Мне достаточно было знать, что я в хороших руках, не все ли равно, чьи это руки? Иногда меня что-то слегка удивляло, например эти жучки, но настоящее изумление и желание понять, что случилось со мной и где я оказался, возникло лишь потом и росло по мере выздоровления.
К тому же руки, лелеявшие меня, никогда не появлялись просто так, без дела, а лишь в те минуты, когда я нуждался в их помощи — она всегда приходила вовремя. Я тогда не мог думать ни о чем другом, и в такие-то мгновения только и появлялись добрые руки. А когда мне ничего не требовалось и я спокойно мог осматриваться и размышлять, я был снова один.
Я много думал, мне надо было наверстывать упущенное. Быть может, эта встряска как раз и поставила все на место, исправила сдвиг у меня в мозгу? Прежний я казался мне кем-то посторонним. Я словно бы впервые глядел на вещи: смотрел на циновку и видел, как ее плетут, как растет камыш и как его срезают, видел солнце над камышом и зверька, грызущего стебель, и не только камыш, но и весь зеленый наряд земли и весь людской труд на ней вставал за изготовлением циновки. Я мог часами разглядывать свои руки, как, впрочем, и всякий другой предмет, и каждый раз удивлялся целому миру, который являет себя в непритязательной единичной вещи. Припомни, часто ли бывало с тобой, чтобы ты битый час разглядывал один и тот же предмет? Наверное, никогда. Это потому, что мы вечно чего-то хотим. Человек слишком многого хочет, и оттого ему вечно некогда. Но я стал другим, мой механизм желания разбился вдребезги при падении.
Как сказал бы набожный крестьянин, на меня снизошла благодать. Благодать снизошла и на дух мой, и на тело, день ото дня прибывали силы, день ото дня смелела мысль, и вот уже она начала обращаться к непонятному миру, окружавшему меня.
Однажды я проснулся ночью, но притворился, будто продолжаю спать. Я подсматривал сквозь смеженные веки и наконец-то увидел ее — ту, что ухаживала за мной и, стало быть, даже ночами бодрствовала у моей постели. Она сидела у стола и при свете лампы занималась каким-то женским рукодельем, она сидела прямо, склонив лишь голову над работой, совсем еще молодая. Иногда ее руки и лицо попадали в тень, и тогда они выделялись светлыми пятнами — значит, она была белой расы, и у меня мелькнула мысль, уж не пролетел ли я земной шар насквозь и не очутился ли в Европе. Но нет, во всем, что меня окружало, не было ничего европейского.
Когда она наклоняла голову на фоне лампы, ее волосы обрамляло золотое сияние — она была блондинка.
Рукоделие ни в одной части света не занимает внимания женщины целиком, всегда остается место для посторонних мыслей. Та, что сидела передо мной, думала о своем, это было видно по ее движениям; один раз она подняла голову и повернулась в мою сторону, но смотрела ли она на меня, я не разобрал.
Жучки сейчас излучали более сильный свет, чем днем, они кружились или садились поблизости от женщины и бросали на нее яркие пятнышки света. Как лучи маяка оживляют ночной пейзаж, выхватывая из мрака то одно, то другое, так и жучки высвечивали то ее лицо, то волосы, то руки; а еще это было похоже на игру в прятки, такую приятную и увлекательную, что я забыл всякую осторожность и стал смотреть во все глаза, и женщина представлялась мне бриллиантом, вспыхивающим разными гранями.
Никогда в моей прежней жизни я не разглядывал женщин внимательно, да вряд ли и стал бы, не случись со мной всего этого, но уж теперь я взял реванш и налюбовался в свое удовольствие. То я представлял себя совсем маленьким, так что она по сравнению со мной становилась огромной, как… Европа; то воображал, что свет, падающий на нее, — это и есть я сам, я ласкаю ее в благодарность за спасение моей жизни, а сердце у меня тает — может быть, это и есть любовь? Ты знаешь, что такое любовь? Я — нет, знаю только, что тогда я чувствовал, как мое сердце то ли готово выскочить, то ли тает.
И вдруг она подняла глаза от работы и посмотрела на меня. Наши взгляды встретились, она сначала испугалась, потом, рассмеявшись, подошла ко мне, подоткнула одеяло и сказала в самое ухо на тогда еще непонятном мне языке:
— Ну что ты? Спи.
Теперь я быстро пошел на поправку. Силы и мужество вливались в меня неудержимым потоком.
Она часами сидела у моей постели и учила меня своему языку. Как я узнал позднее, происходил он от языка племени зендов и был довольно сложен. Но в ее устах все звучало для меня просто и понятно.
Я делал быстрые успехи, и скоро она могла рассказать мне все.
Она рассказала, что живут они на дне глубокого ущелья, куда солнце заглядывает лишь ненадолго, оттого-то она и такая светлая. И тут я впервые заметил, что у меня всегда либо горит лампа, либо царит полумрак. Понятно мне стало также, почему здесь водятся эти странные светоносные жучки.
Здесь целая деревня, около тысячи человек — особое племя, в незапамятные времена его оттеснили в это ущелье могущественные враги, и с тех пор оно живет здесь, скрытое от всех и не знающее ничего о внешнем мире. Раз в день солнце на несколько минут заглядывает в ущелье, тогда все выходят и нежатся в его лучах, не желая упустить ни секунды света и тепла. Они все породнились и составляют одну большую семью.
— А теперь ты нарушил наше уединение, свалившись с неба: ведь земля, где солнце светит всегда, и есть для нас все равно что небо, — сказала она. — Много лет назад один из наших, рискуя жизнью, приделал к скале на большой высоте зеркало, и теперь небольшую площадку солнце освещает целых полчаса. Туда мы выносим наших больных. Человека, укрепившего на скале зеркало, наш народ чтит как героя… Нам представляется, что тот, кто всю жизнь провел под солнцем, должен сам излучать солнечный свет и на каждого, кто к нему приближается, изливать поток радости и счастья. И это наверняка так и есть, потому что с тех пор, как я стала ухаживать за тобой, на душе у меня все время светло и тепло.
Ясно, что при таких обстоятельствах ничто не могло помешать нашему сближению. Скоро между нами уже не было никаких преград, и мы стали всем друг для друга. Можешь мне поверить, что в то время я действительно неиссякаемым потоком излучал свет и тепло.
И наконец пришел день, который я предвкушал уже давно, — день, когда я впервые выйду из дома. Это был очень важный день не только потому, что моя любимая познакомит меня со своим миром; пройдя по долине вместе с ней, целый и невредимый, совсем здоровый, я докажу, что она справилась с задачей, возложенной на нее ее народом. Люди скажут: мы не ошиблись, избрав именно ее.
Я жил как бы в опьянении. Для меня существовало лишь то, что окружало меня здесь и сейчас. Все европейское — там, на континенте, и то, что проявлялось в большом мире, — вся эта мешанина
