Бледная и заплаканная, она поднялась и пересела — подальше от меня — на наше супружеское ложе, как будто в последней отчаянной попытке напомнить мне о самом сокровенном, что было между нами. Потом она заговорила твердым голосом, не вязавшимся с ее убитым видом. Что она сказала, я помню от слова до слова.
— Герман, я знала, что однажды этот день придет. Когда я впервые ясно представила его себе, мне стало так страшно, что с тех пор я всегда гнала от себя мысль о нем. Но вот он наступил.
Если, по-твоему, я обманула тебя, делай со мной что хочешь. Я не буду против твоей воли прикасаться к тебе или заговаривать с тобой, более того, постараюсь никогда не попадаться тебе на глаза. Но прежде чем мы разорвем наши узы, во имя всего, что было между нами, я требую от тебя одного: выслушай меня. Позволь мне объясниться и не уходи, пока я не кончу. Не перебивай меня, не спорь со мною, ничего не говори, пока я не кончу, — просто слушай. Это моя единственная и последняя просьба. Я сказала «требую»? Нет, я умоляю тебя.
Я не мог ответить — ни даже кивнуть или покачать головой, а лишь взглядом приказал ей: выкладывай!
— Все, что ты видел, все, что ты сказал, — правда. Мы сбрасываем путешественников со скалы и грабим их, так повелось с незапамятных времен. Иначе наш народ не мог выжить и спасти свою веру. Хоть мы и научились до конца использовать всякую возможность, предоставляемую природой, этого мало, нам необходимо что-то получать извне. У нас вошло в обычай, что двое из племени постоянно живут наверху и заботятся об этом. Они не имеют права вернуться и целиком приносят себя в жертву своему народу.
Мы знаем: это преступный обычай и, следуя ему, мы берем на душу большой грех — мы не забываем об этом ни на минуту. Это сознание определяет всю нашу жизнь, наши мысли и дела: мы считаем, что мера греха, какую может взять на себя наш народ, исчерпана и малейший проступок переполнит чашу. Но если даже нам удается жить по совести, мы не можем чувствовать себя счастливыми, потому что все равно балансируем на грани вечной погибели. А удается ли нам жить по совести — суди сам, ты достаточно долго находился среди нас.
Мы не знаем, нам не дано знать, но испокон веков в нашем народе живет убеждение — откуда оно пошло, нам неведомо, но с годами оно все крепнет, — если хоть один чужестранец, упавший в ущелье, останется жив, это чудо будет явлено в знак того, что во все прошедшие времена наш народ не превысил своей меры греха и наши души будут спасены, несмотря на ужасные преступления, одно из которых только что совершилось на твоих глазах.
Ты был первым, с кем произошло это чудо.
Как сейчас помню: «Он жив!» — шепотом передавалось из уст в уста. И каждый затрепетал от счастья. Все побросали работу, охваченные великим ожиданием. Ни звука в ущелье, тишина стояла такая, словно наш народ, как один человек, весь обратился в слух, ловя твое дыхание. А ты был где-то далеко, ты лежал без памяти, изувеченный и окровавленный, и только женщинам доверили нести тебя, потому что они осторожнее мужчин и движения у них мягче. Среди них была и я, я шла впереди и до сих пор помню каждое препятствие на пути, каждый камень. Мы как будто несли на носилках собственную душу вместе с душой всех наших предков.
Мы принесли тебя в храм и положили на алтарь — самое священное для нас место. Я смыла грязь с твоего лица и кровь с волос, перевязала раны — так бережно, что ты не заметил бы, даже если бы просто спал.
Весь народ, вместе с детьми, теснился в храме, мы ждали, но ждать пришлось нестерпимо долго, и под конец никто уже не верил, что ты жив. Мы все глаза проглядели, а ты лежал такой же недвижимый, и ничего не менялось.
Несколько часов мы старательно соблюдали тишину, но потом всех будто прорвало, долго подавляемые отчаяние и тревога выплеснулись наружу. Мы уподобились раненым животным, мы издавали звуки, в которых не было ничего человеческого, храм превратился в джунгли, где на тысячу ладов ревели и рычали звери.
Мы не могли иначе. Точно против нашей воли некая непреодолимая сила или всемогущее существо исторгало из нас эти крики. Впоследствии я размышляла над этим и решила, что, возможно, некое глубоко запрятанное знание поднялось тогда на поверхность в каждом из нас. Возможно, это было последнее, крайнее средство призвать жизнь в твое тело. Как будто жизнь замешкалась где-то на развилке и повернет, стоит лишь очень громко крикнуть: «Сюда! Сюда!»
Ведь мы не просто вопили от отчаяния и разочарования, это было нечто большее. Кто-то хохотал, в чьих-то страстных и требовательных возгласах была неистовая надежда.
И средство, подсказанное нам голосом из глубины, голосом джунглей, помогло. Вдруг, среди всего этого шума и гама, ты шевельнул рукой.
Крики отчаяния и боли тут же смолкли, мы все были едины в своем небывалом восторге, возгласы благодарности и ликования, то нарастая, то убывая, долго плескались в храме.
Но в то мгновение, когда ты наконец открыл глаза, мы словно бы сломались под тяжестью обрушившегося на нас счастья, мы искали опоры друг у друга, у нас подкашивались ноги; вынести такое великое счастье нам было не под силу. Куда девались веселые крики, сразу воцарилась мертвая тишина.
Один за другим люди украдкой выскальзывали из храма, понимая, что тебе нужен покой. Я все время была рядом с тобой, ближе всех, потому что я была жрицей. Я видела цвет твоих глаз и с каким трудом они раскрылись. И я поняла, что мне никуда не деться, я останусь с тобой, буду выхаживать тебя, ты стал моим предназначением в жизни.
Теперь, когда ты знаешь все, ты, возможно, скажешь: если так, все, что было, потеряло цену. Если меня любили и привечали не ради меня самого, а только как символ вечного спасения, значит, на моем месте с таким же успехом мог оказаться любой другой.
Да, так было сначала, но, как ты и сам прекрасно знаешь, этим не ограничилось; однако об этом я говорить не хочу. И ведь помимо того, что в твоем лице нам было явлено знамение, ты сам, выздоровев, стал вселять в нас бодрость, потому что был единственным среди взрослых, кого не тяготило сознание нашей вины; всей нашей долине ты дарил радость, ты был как ребенок, ты был совершенно счастлив. Мы знали это, и потому все любили тебя.
На этом она кончила свою речь.
Гнев прошел, счастье прошло, любовь не прошла. Надо было жить дальше, уж как там получится. Получалось плохо. Слишком резко все переменилось.
Дома все меня раздражало, в ущелье я задыхался, я тосковал по ветру и широким просторам. Мы страдали одинаково, моя жена и я, хотя по-прежнему любили друг Друга.
Дальше так продолжаться не могло, и я решил бежать, вырваться отсюда. Я не сомневался, что через ту ужасную пещеру можно выбраться наверх.
Я не мог посвятить жену в свои планы, очень уж они противоречили интересам ее народа, а если бы она встала на мою сторону и добровольно отпустила меня, ей самой грозили бы неприятности. Впрочем, она догадывалась, она чувствовала, что творится со мной, ожидала моего ухода, и всю последнюю неделю в нашем доме царила атмосфера близкой разлуки, а утром самого последнего дня она, проснувшись, как будто даже удивилась, увидев меня рядом с собой.
Я поднялся затемно, собрал немного еды на дорогу, осторожно сложил на столе нехитрый узор из ярких мхов в знак прощального привета и потихоньку вышел из дому. Фонариком я освещал тропу; через час я уже закрывал за собой дверь в пещеру. Без труда отыскал я деньги — добычу за несколько лет. Я взял оттуда кругленькую сумму — ее с лихвой должно было хватить на то, чтобы вернуться в Европу. Совесть меня не мучила — ведь здесь были и мои деньги.
Подъем был трудным и продолжался не один день, и все это время мне было не до размышлений. Но вот я стоял на скале, а моя боль и мое счастье остались глубоко на дне ущелья, скрытые в недрах земной коры. Я был спокоен: облегчение и грусть уравновешивались в моей душе; я опять словно бы заново
