Непринужденно сидел в углу, чем-то слегка озабоченный.
Значит, входить в вагон мне не нужно, я успел обогнать сам себя. Я медленно закрыл дверь и, точно пригвожденный к месту, замер на перроне, глядя, как начальник станции дает сигнал отправления.
И тут я обнаружил, что в руке у меня железнодорожный билет.
Стало быть, я еду без билета!
Стремглав я вскочил в уже отходящий поезд и очутился напротив самого себя, наедине с самим собой. Боясь произнести хоть слово, я с трудом решился сесть на скамейку — никогда не думал, что своим присутствием я могу нагнать на себя столько страху. Я поглядел на себя, а я тоже поглядел на себя. Да, так и есть. Тот же величественный лоб, благородная выпуклость которого теряется в тени пышной каштановой шевелюры; тот же ясный и вместе с тем проникновенный взгляд, хорошо знакомый мне по отражению в зеркале, чувственный рот моей матери, поистине чуткий нос моего отца и при этом моя стройная, но плотная фигура с чуточку великоватыми руками. А в довершение всего — тот же искалеченный большой палец, который я еще мальчишкой… под поездом…
Выдержать такое было невозможно. Где же стоп-кран? Мне показалось, что до него чуть не два дня пути.
Кто там сидел — чудовище, разносчик чумы, дикий зверь? Нет, там сидел я сам, разглядывая меня, — я сам. А поезд спокойно шел дальше, и ничего не происходило. Я дышал, я был жив, и меня было отлично видно, ибо тот наблюдал за мной.
Иные потрясения чреваты взрывом, иные гаснут, кончаются ничем. Что случилось с моим потрясением, когда я протянул себе билет со словами: «Вот билет, Херман», я не знаю.
Тот, к кому я обратился, вынул свой билет тем же жестом, каким это наверняка сделал я сам, и сказал:
— Билет у меня уже есть.
Итак, он ехал с билетом! И одет был, как я только теперь заметил, по-другому, чуть-чуть элегантней меня.
— Мы очень похожи, — сказал он.
— Значит, мы не… один человек? — пролепетал я.
— Нет, — улыбнулся он, — я безусловно был и остаюсь самим собой.
— Прошу прощения, но мне действительно показалось, будто… я покинул свое тело.
— Наше сходство позволяет нам перейти на «ты», — продолжил он с той же спокойной доброжелательностью в голосе, которую я порой с удивлением отмечал у себя. — Поразительно, но это сходство, похоже, увеличивается с каждой минутой. Ну-ка, проверим все как следует.
— Рост сто семьдесят девять, — воскликнул я, — объем талии восемьдесят два, размер обуви сорок третий, в
— Совпадает! — сказал он. — В самом деле как на одну колодку сделаны. А теперь посмотрим, похожи ли мы внутренне так же, как внешне. Кто ты и чем занимаешься?
— Пожалуйста! — с жаром воскликнул я. Сходство, зашедшее так далеко, перестало меня пугать: раз утрачена неповторимость внешности, стоит ли дорожить своеобразием внутреннего мира? Вот ведь какие странные ощущения обуревают человека в иных обстоятельствах. — Пожалуйста! — воскликнул я, встал и прислонился к двери. — Говорить о себе я могу только стоя, равно как стоя слушаю государственный гимн, ибо, как бы ты ни уважал гимн родной страны, гимн собственной жизни звучит не менее торжественно.
Не думаю, чтобы на свет я появился согласно продуманному плану. Наверняка нет. Мне кажется, я пробился в жизнь наперекор всему. До сих пор чувствую торжествующее ожесточение юного организма, который, покончив с паразитизмом, силой отделился от матери, и это стало одной из основ моей личности. Человек, считающий, что он на своем месте в этом мире, не видит ничего особенного в том, что живет, но, если ты считаешь себя здесь не на своем месте, ты счастлив, что все-таки существуешь. Правда, и от одиночества маешься, по милости окружающих. Ты ведь не только личность, ты еще и просто человек, и как бы ничтожны ни были твои чисто человеческие потребности, они тоже заявляют свои права — на любовь, симпатию и понимание со стороны ближних. Увы, у того, кто здесь не на своем месте, ближних нет, все люди для него — дальние. Отсюда его одиночество. Однажды в раннем детстве я видел, как отец, читавший в саду под большой липой, не глядя, точно соринку, стряхнул упавшую на руку тлю. Я тогда очень любил играть в саду, где была большая куча песка.
Когда я подрос, я стал замечать пустоту окружающих и радовался, что не растворился в толпе. Церковные обряды казались мне скучными, наука — бессмысленной, одни только женщины привлекали меня, так как хоть немного спасали от одиночества, укрепляли во мне чувство собственного достоинства, украшали мою жизнь.
Переехав в город, я остался прежним, хотя и сменил стога сена на будуары. То же могу сказать и о моих профессиях: нравятся мне почти все, но захватить меня целиком не способна ни одна. Я осваиваю их довольно быстро благодаря вполне сметливому уму, пусть не слишком острому, но достаточно восприимчивому, таким образом я занимаюсь всем подряд и бываю в самых разных местах; дядя мой твердит, что у меня в руках миллион возможностей устроиться в жизни.
Зато мне недостает постоянства, а потребность в нем все время растет. С каждым годом все отчетливей слышу я внутренний голос: остепенись, выбери постоянную работу, обзаведись семьей, стань нормальным человеком. Мир ты теперь знаешь, ни в чьих поучениях не нуждаешься, так угомонись же наконец. Мне и раньше иногда хотелось чего-то подобного, но лишь так, между прочим, как хочется пирожного, не более.
Сейчас я, так сказать, разъездной пиротехник, особенно часто я выполняю эту работу, когда приближаются торжества в честь королевского дома. Еще подростком я каждый год 31 августа[100] зажигал фейерверк, остальные предпочитали издали им любоваться — так я и стал немного разбираться в пиротехнике. Занятие безусловно интересное, но тому, кто хочет обзавестись семьей…
— Погоди, погоди! — вдруг прервал мою речь попутчик, глядевший на меня, пока я говорил, во все глаза. — У меня есть солидное положение, есть жена и двое детей, вот уж шесть лет я живу в одном и том же доме и понимаю, что это такое. Ты с ума сошел, если мечтаешь об этом. Я очень хотел жить, как ты, но всепоглощающая любовь к женщине, с которой я теперь связан узами брака, закабалила меня. Прекрасно, разумеется, ощутить, как твое прежнее «я» сгорает в пламени одной огромной страсти, только жертва оказывается слишком велика, а замечаешь это далеко не сразу. Говоря с женой, мужчина говорит с частицей самого себя, глядя на детей, глядит на частицы самого себя, приходя домой, входит в частицу самого себя — женатый мужчина весь день кружится вокруг самого себя. Если ты любишь себя, как я, поначалу воспримешь это с восторгом, когда же наконец поймешь, в чем дело, ничего уже не остановить, и все прежние желания терзают меня теперь, точь-в-точь как чудовища, тайком взращенные ведьмой в дремучем лесу. Именно ты, ты жил, а я вертелся волчком, мурлыкая от удовольствия. И до чего же обидно узнать, что мои мечты осуществил кто-то другой… Сейчас я на недельку вырвался из дому, я муниципальный служащий в городе Хенгело.
— Но разве ты не любишь жену и детей?
— Нет, — ответил он, — потому что они украли у меня жизнь. Они очень милы и не виноваты в случившемся, но простить я их не могу. Вот, погляди на них.
С этими словами он протянул мне семейную фотографию.
По моим жилам словно огонь пробежал. Женщина с таким лицом, что хочется благоговейно стать на колени, и двое детей, которые обещают свершение всех надежд, какие только можно возложить на детей человеческих. А этот мужчина, глава такой семьи, не желает больше я ней жить.
— Кто их не любит, тот, по-моему, безнадежный дурак, — сказал я, возвращая фотографию.
— А по-моему, безнадежный дурак тот, кто желает отказаться от жизни, которую ведешь ты, — быстро отпарировал он.
Каждый из нас уставился в ближайшее к нему окно, и купе стало похожим на двуликого Януса.
Я уже не радовался. Нигде в целом мире нет ни одной пары женских рук, по-настоящему родных для меня. Хватит с меня кочевой жизни, сыт по горло. А тут, за моей спиной, жалкий человечишка отшвыривает свое счастье, как гнилое яблоко. Не желая с ним больше разговаривать, я упорно смотрел в окно.
