искусственной рабочей силы. Настала эпоха ожесточенных битв. Люди взялись за оружие, пытались лишить противника средств к существованию, последней защитой было гордое презрение к выращенным на фабриках существам. Но так или иначе людям пришлось сдать позиции под неодолимым натиском своих искусственных подобий. Человечество оказалось на грани уничтожения, немногие уцелевшие люди влачили жалкое существование парий.
И все же оставались упрямцы, которые не отрекались от прежнего, старого как мир, пути продолжения рода человеческого до тех пор, пока строжайшие запреты и даже наказания, установленные государством, не положили конец этому примитивному и недостойному занятию. Теперь уж никто и не помнит, как в былые времена людям удавалось воспроизводить себе подобных.
Эти события давно отошли в область преданий, над которыми меньше всего задумываются населяющие сегодня планету миллионы существ. Даже то, что предприятия по-прежнему производят людей в облике мужчин и женщин, объясняется, скорее, данью привычке или стремлением к некоторому разнообразию. Именно так, в двух ипостасях, некогда был начат выпуск первых образцов, не говоря уже о том, что такое различие помогает их узнавать. Правда, совсем недавно одна немецкая фирма сделала попытку создать бесполого человека. Результаты оказались многообещающими и были запатентованы. Таких людей ничто не отвлекает от работы, которой они отдают все силы. Хотя в их жизни, надо признать, меньше радостей. Зато среди них много филателистов.
Итак, различие полов все-таки помогало искусственным людям узнавать друг друга. Ибо у них есть свои особые сложности. Прежде всего, когда производство было поставлено на поток, оказалось невозможным снабдить каждого индивидуальной внешностью. Это было даже нежелательно: практика показала, что любое отступление от единообразия чревато неприятностями. Потому-то власти и установили обязательные стандарты лиц, слепки с которых хранились в международном банке в Париже. А людям даже лестно было получать лица от столь высоких инстанций. Тем более что все равно не имело значения, какое именно лицо вам доставалось. В жизни эти пять или десять утвержденных государством лиц все равно были бесполезны, перед людьми встала невероятной сложности проблема различать друг друга. Поэтому очередным указом всем предписано было появляться на людях непременно в маске, только так общество могло распознавать своих членов. А это уже само по себе неплохо: теперь люди могли хотя бы здороваться: «Привет, Ян», «Привет, Пийт».
Но в году оставался один день, когда никто не мог сказать «Здравствуй, Ян» или «Здравствуй, Пийт», — день карнавала. В этот день каждый сбрасывает привычную маску, и люди, неузнаваемые в своем истинном обличье, бродят в толпе себе подобных. По вечерам устраивается бал, на котором все танцуют, и под прикрытием одинаково стандартных лиц можно позволить себе любую вольность.
Вот и сегодня мы как раз угодили на праздник. Не клубится дым над трубами, фабрики остановлены, а скрежет механизмов сменила музыка, которая приводит в волнение ярко освещенные, переполненные залы. Улицы пустынны, хотя, пожалуй, не совсем, на одной из них кто-то есть. У подножия темной фабричной трубы сидят юноша и девушка. Они повстречались на вымершей улице и решили посидеть вместе.
— Почему ты не на балу? — спрашивает юноша.
— Я боюсь туда идти, потому что не могу снять маску, — отвечает девушка.
Юноша рывком распустил ее шейную косынку, и взгляд его остановился на ее левом плече. Девушка вздрогнула и разрыдалась.
— Послушай, — начал он, — я тоже не мог снять маску, а все-таки рискнул. Когда я вошел в зал, ко мне бросился патруль с криком «Снять маску!». Я объяснил, что не могу, нет у меня маски. Они рванули на мне рубашку, чтобы взглянуть на мое левое плечо, а потом стали толкать меня, перебрасывая от одного к другому и крича: «Фабричная марка! Где твоя фабричная марка?» Я ответил, что у меня ее никогда не было, а они принялись насмехаться надо мной и обзывать незаконнорожденным. Так и выгнали меня с этого бала. Но я и без них знаю, что родился не на фабрике, у меня была мать.
— А что такое «мать»? — сквозь слезы спросила девушка.
— Как бы тебе объяснить… Мать — это вроде как фабрика, только она выполняет свою работу дома. А ведь я вижу по тебе, ты тоже родилась от матери. Когда я был маленький, я очень гордился, что я не такой, как все, но окружающие сторонились меня и презирали. Тогда я сбежал от матери. После этого мне жилось спокойнее, а теперь вот снова то же самое.
Девушка глубоко вздохнула вместе с ним, и ее мягкая ручка легла на левое плечо юноши.
Пролетела ночь. И как же они благодарили судьбу за то, что не были искусственными существами, выпущенными на фабрике.
Амстердам
Каждый амстердамец знает Дом Четырех Братьев на углу Херенхрахт и Лейдсехрахт и наверняка с восхищением разглядывал цветную композицию — четверку братьев на рослом коне.
Красивый фронтон — напоминание о захватывающей истории — так сильно приковывает к себе внимание большинства людей, что, проходя мимо двух соседних домов, они едва успевают опомниться. А жаль, ведь эти дома относятся к числу самых достопримечательных зданий нашего города, и с ними связана не менее захватывающая, я бы даже сказал, более поучительная для амстердамцев повесть, чем история о четырех братьях.
Эти дома — близнецы, и денег на их постройку явно не пожалели.
Об этом говорит и широта замысла, и роскошные орнаменты из лепных цветов и фруктов, наконец, достаточно упомянуть имя Юстуса Винкбонса,[101] того самого, что построил для стальных королей XVII века братьев Трип величественное здание на Кловенирсбюрхвал, которое прежде вполне заслуженно называли дворцом.
Наверху, стоя в висячем саду, приветствуют друг друга поклоном две юные пары, по одной на каждом доме.
Справа от конька крыш — женщины в атласе и шелках, слева — мужчины в сукне и кружевах.
Не боги и не богини, не символы торговли или мореплавания, а скульптурные портреты молодых людей, для которых были построены эти дома и которые поселились здесь в 1670 году.
Хотя сами скульптуры не символы, вовсе без символики в те времена еще не обходились. Брачные узы изображал протянутый между мужем и женой канат, высеченный из камня. Это единственная прямая и строгая линия средь пышных орнаментов.
Но у одной пары, той, что на доме номер 392, канат позднее удалили зубилом и в руках ничего теперь нет. Их жесты наводят теперь на мысль о том, что эти двое либо стремятся соединить себя узами, либо презрительно отбросили их прочь, что уз
А вот вам повесть о чете, уже не связанной канатом. История о том, как красота Амстердама разрушила семью.
Говорят, жизнь человека становится порой средоточием счастья. Куда бы ни бросил он взгляд: в прошлое, настоящее или будущее — повсюду встречает его яркий луч света. Он укрыт в замке благополучия, и ничто ему не грозит. Это ощущение на редкость коварно, ибо человек начинает считать свою особу бриллиантом, а окружающий мир — лишь оправой.
Был такой период и в жизни Элеоноры ван Расфелт.
Куда ни посмотрит: вперед, назад или по сторонам — нигде не попадалось ей ни облачка, ни пятнышка.
Она росла далеко от города, среди цветущих растений, короче говоря, среди зелени, под голубым
