и педантичный Эверт укреплял семейное предприятие изнутри. Братья хорошо дополняли друг друга.
А невестки? Вендела уже могла считаться молодой хозяйкой, уверенной в себе и в своем будущем, к которому она готовилась все предшествующие годы. Высокий, нарядный дом с мраморными коридорами и расписными потолками был для нее не чудесным сказочным дворцом, а вполне привычным жилищем. Она умела хозяйничать в таком доме, отдавать распоряжения, блюсти нужную дистанцию. О нет, она вовсе не была скучной педанткой, ценила встречи с подругами, увлекалась музыкой, отличалась порядочностью и никогда бы не совершила дурного поступка — просто она твердо знала, где как себя держать.
Элеонора так бурно выказала ей свою приязнь, что сперва она даже растерялась, но потом, несколько успокоившись, начала с интересом присматриваться к невестке, почувствовала к ней симпатию, захотела помочь делом и добрым советом.
В каждой семье сразу после свадьбы наступает первый кризис, вызванный тем, что цель достигнута. Вроде бы все пока веселит и радует, но в глубине подсознания уже вырастает вопрос: стоят ли блага семейной жизни затраченных усилий и принесенных жертв, оправдались ли великие надежды?
Преодолеть этот кризис жене, как правило, трудней, чем мужу, продолжающему заниматься своими обычными делами.
Виллем опять пропадал на бирже и на пристани или сидел дни напролет со своими бухгалтерами и писарями в конторе на нижнем этаже (тихонько стоя в коридоре, можно было услышать скрип гусиных перьев), тогда как у его жены изменился весь образ жизни, появились совершенно другие обязанности взамен старых, она вдруг осознала ценность того, от чего ей пришлось теперь отказаться, и новизна утратила для нее свой блеск. Вступив однажды в брак, навсегда обретаешь надежную гавань. Да, конечно! Как будто двое совместно достигают мертвой точки, как будто человек не изменяется на протяжении всей жизни. Даже брак, прерванный смертью одного из супругов, продолжает существовать для оставшегося в живых, претерпевая очередные изменения.
К счастью, первый кризис не вызвал у обеих юных жен слишком серьезных переживаний — Вендела привыкла жить, не ведая сомнений, а Элеонора по натуре своей была склонна полностью отдаваться вихрю новых впечатлений.
Домашнее хозяйство Элеонору не интересовало. В первый день она вызвала к себе трех служанок.
— Будешь подавать на стол и открывать двери, — приказала она самой красивой из них. Менее красивой поручила готовить пищу, а самой некрасивой — убирать помещения.
Уходили служанки, тихонько хихикая.
— Домашнее хозяйство, — сказала Элеонора, — это дыхание дома, и ничего необычного в нем нет.
А ей очень хотелось необычного. Погодите, ведь она же должна наконец рассмотреть вблизи, как этот Питер де Кейсер запечатлел в камне ее лицо. Она поспешила к своему вместительному комоду, но, пробежав пальцами по платьям, как арфистка по струнам, не нашла того, что искала. Нижние юбки и те были слишком роскошны, чтобы лезть в какой-нибудь из них на крышу.
— Барбара! — крикнула Элеонора, выйдя на лестницу.
— Слушаю, мефрау. — Самая молодая служанка, только что взятая в горничные, уже стояла перед ней.
— Не можешь ли ты, дитя мое, дать мне свою юбку, Мне надо слазить на крышу. Возьми пока одну из моих.
Раскрыв от удивления рот, Барбара сняла грубую хлопчатобумажную юбку и надела заморскую, в цветах, которую бросила ей Элеонора.
Получив возможность поносить такую вещь, служанка не могла скрыть своей радости:
— Теперь моя юбка будет шелестеть, а ваша — хрустеть. — На свежем румяном лице появилось выражение веселого лукавства. — А представляете, мефрау, как это запутает ваших поставщиков!
— Только ради путаницы и стоит жить на свете, Барбара. Запомни мои слова.
«Забавная начинается служба», — подумала Барбара, спускаясь по лестнице, а тем временем Элеонора протиснулась в слуховое окно. Красивый, новенький водосточный желоб был совсем рядом, рукой подать. Добравшись до его конца, Элеонора поднялась, ухватилась за опорную скобу, откинулась назад и начала разглядывать саму себя.
Затем она скользнула взглядом по тысячам амстердамских крыш. Мысль о кипучей жизни на дне красного черепичного моря привела ее в восторг и заставила обратиться к своему скульптурному портрету с такими словами:
— Элеонора, каменная моя сестра, лишенная души и потому достойная жалости, как же спесиво ты выставляешь напоказ свое бездушие. А ведь оно не вяжется с моей сестринской любовью, я-то сама, учти, всю жизнь гнусь под тяжестью огромной души. Поэтому, так же как моя рука передает тепло твоей холодной каменной шее, я передам тебе частичку своей души, сделаю тебя хранительницей той ее частички, которая тебе больше всего подходит. Прими же в вечное владение мою невозмутимость и мое постоянство, береги их вместо меня. Прими и все то, что соответствует твоему высокому положению, чтобы я при случае могла сослаться на тебя, а сама спокойно участвовать в том, что, словно дрожжи, способствует бурному росту города. Будь амстердамской дамой, каменная Элеонора, и оставь в покое живую Элеонору, простую амстердамскую женщину.
Она и сама, вероятно, испугалась последней своей фразы, но тот, кто столь официально начал свою речь, должен закончить ее в том же духе.
Прямо под ногами она видела камни мостовой и подъезд своего дома (туда как раз нырнул мужчина в серой грубошерстной одежде, наверное складской сторож), а вдали играла живым блеском река Эй, по которой там и сям скользили парусные суда. Взгляд ее задержался было на мачтах, словно прикованный к ним, а в следующий миг она вдруг почувствовала, что пора возвращаться. Осторожно, чтобы не сдвинуть образцово уложенные черепицы, добралась по водосточному желобу до слухового окна и бесшумно спрыгнула вниз. Юбка при этом раздулась колоколом, и Элеонора стала похожей на тюльпан, а ее ноги — на стебель.
«Вот что делают с женщинами слуховые окна», — подумала она с улыбкой и поняла, что в определенных слоях общества такое недопустимо.
В спальне она быстро переоделась и поспешила навстречу аппетитным запахам в обеденную залу, где Виллем уже сидел за столом. Тотчас же она опустилась к мужу на колени, оказавшись между ним и тарелкой горячего супа.
— Где ты была все это время? — спросил он, поглаживая ее локон.
— На чердаке, — быстро ответила она, прикрываясь полуправдой. — Я хочу познакомиться со всем нашим домом, знать каждый уголок, каждую балку, как если бы строила его сама. Птицы сами строят себе гнезда, а мы должны жить, как птицы, и, поручая строить наши гнезда другим, поступаем весьма непоследовательно. Так по крайней мере мы должны знать их целиком и полностью. — Затем, склонив голову над тарелкой, внезапно спросила: — К лицу мне пар? Богиня моря улыбается тебе сквозь туман.
— Давай обедать, пока суп не остыл.
Соскользнув с мужниных колен, она села за стол напротив него.
— А ты в самом деле богиня этого моря? — развеселился он.
— Да, я давала указания.
— А на кухню заходила?
— Нет, я начала с чердака. Но указания давала.
Суп, поданный господину и госпоже Хонселарсдейк, был известен в то время под названием «каттенбургская смесь» и приготовлялся из лука, моркови и корней сельдерея, сваренных в растопленном бараньем жире. Это блюдо очень любили портовые рабочие прибрежных островов.
— Чудесно! — воскликнула Элеонора, которой все было по вкусу.
После супа Барбара, все еще в атласной юбке, поставила перед каждым оладьи со шкварками и с изюмом.
— Для меня это чересчур. — Элеонора, избегая сала, отрезала тонкий ломтик, как отрезают кусочек торта. — А тебе нужны широкие плечи, чтоб смогли многое выдержать. По нашей милости ты наверняка
