купеческому сословию, не позволит она командовать собой, как бы дорого ей это ни обошлось.
Так она и скажет Виллему, совершенно спокойно, не давая больше воли своему гневу.
По телу от испуга пробежала дрожь, как прежде, всколыхнулась душа. Никаких колебаний, она сделает по-своему. Пойдет ва-банк.
Виллема в обеденной зале уже не было. Торопливо, слегка побледнев от тяжести принятого решения, вышла она в коридор и увидела, как Барбара перед зеркалом Делает сама себе реверанс. Элеонора вступила в игру и в свою очередь присела в реверансе перед Барбарой.
— Госпоже Хонселарсдейк угодно повелеть своей горничной носить не иначе как шелковые или атласные юбки. — Еще раз присев в реверансе, Элеонора удалилась.
Нет, здесь еще не вздохнешь свободно, здесь у дверей воздух еще не тот, скорее прочь отсюда, без оглядки. Пока он занят беседой с каппадокийцем.
Наконец, наконец можно остановиться, посмотреть вокруг и глубоко вздохнуть.
Она стояла у перил высокого моста. Весна близилась к концу. Под ногами плескалась вода, над головою нежно шелестели листья вязов, молодая зелень отражалась в канале, солнечные блики играли в кронах деревьев.
Под деревьями, словно частокол, тесно жались друг к другу узкие домишки, темные, прохладные, кое- где испещренные солнечными зайчиками. Сквозь пролеты следующего моста виднелось продолжение канала, который в самом конце сворачивал вправо, показывая свой зеленый бок.
Разве этот зеленый бок — тоже канал? И вообще, что такое канал? Только вода? Или то пространство с крутыми замшелыми краями, которое вмещает ее? Или набережные под кронами деревьев, или пространство между стволами? Или все пространство между домами — большой канал? А может быть, и сами дома — его часть?
На эти вопросы был лишь один ответ: весь Амстердам — канал, даже церковные купола — канал, ничего тут больше и не придумать.
Элеонора заплакала от восторга, и слезы ее упали в воду.
«Это — обручение, — подумала она, — республика Венеция каждый год обручается с морем, почему бы и мне не обручиться с Амстердамом, если уж Амстердам — канал».
Из-под моста с глухим плеском выплыла груженная ярко-красными бочками зеленая барка. Управлял ею старик с обветренным лицом (в те времена такая работа заменяла морякам пенсию). Он уперся шестом в дно канала совсем близко от Элеоноры (она даже заметила, как что-то темное поднялось на поверхность вместе с пузырьками воздуха), затем оттолкнулся от шеста плечом, послал барку вперед и, подняв голову, увидел плачущую девушку.
— Эй, барышня, не желаешь ли прокатиться, развеселиться маленько! — крикнул он, приняв ее за матросскую подружку из какой-либо таверны Зедейка,[112] переживающую разлуку с милым; утром как раз ушел караван судов к острову Ява.
— А как я слезу на палубу? — спросила Элеонора сквозь слезы.
— Я причалю к набережной!
Старик, уже добравшийся до руля, слегка развернул его и направил барку к лестнице, уходившей под воду.
Элеонора сбежала с моста и оказалась у лестницы первой. Спустившись к самой воде, она дождалась барки, затем ухватилась за планшир и ловко прыгнула на борт. Старик был очень доволен.
Прямо по бочкам Элеонора прошла на ют.
— Можно мне к рулю?
— Если умеешь. — Он посмотрел на ее одежду и тотчас подумал: «Дорогая штучка».
— Куда нам надо?
— Я бы сказал, к повороту. Ты держи курс. — Опустив шест возле себя в воду, он стал продвигаться вперед.
Она села на румпель и стала править носком ноги, как это делали шкиперские жены. Глаза ее были на уровне мостовой и видели катящиеся с грохотом колеса и шаркающие башмаки пожилых людей. Элеонора была наравне с сапожниками в полуподвальных мастерских, наравне с кипами товаров, сложенных на улице и ожидающих подъема к темному квадратному люку, где их примет маленький человечек. Чем дальше они плыли, тем тесней становилось вокруг от великого множества лодок. Все эти суденышки загружали и разгружали, смолили и красили. Ни одна лодка не стояла просто так, ни один человек не сидел с удочкой и не поплевывал от безделья. Каждый трудился, а заодно насвистывал или пел. Крики лоточников гулко отдавались от стен домов. Судя по красному цвету лотков, продавцы расхваливали свежую клубнику.
Сверху ей кивали ветки вязов. Она скользила сквозь игру солнца и тени — солнца узких коридоров- улочек и тени домов. Тени были светлые, профессор Баченбраузер назвал бы их оттенками солнечного света.
Но вот старик махнул рукой вправо — дескать, лево руля! — а потом указал на темную арку, под которой им нужно было пройти.
Элеонору охватила сладкая дрожь: а вдруг этот старик — Харон и отвезет ее в подземное царство теней?
Разве не могут боги и сейчас еще порой инкогнито, как простые смертные, появляться среди людей? Она сама считала кое-кого божеством, сосланным на Землю, например собственного отца.
Она оттолкнулась кончиком носка, руль повернулся, и барка медленно скользнула в прохладную тьму.
Позади Элеоноры все погасло. Дневной свет чуть мерцал на влажных стенах туннеля. Из выкрошившихся швов свисали темные пряди мокрого мха. Воздух был промозглым и тяжелым. Вода струилась между стенами и бортами, и говор ее звучал глухо и зловеще. Впереди и сбоку от себя Элеонора увидела на воде чуть заметный след спокойно плывущей крысы; барка настигла ее, крыса нырнула и больше из воды не появилась.
«Амстердам, это тоже Амстердам», — подумала Элеонора. Название города наполняло ее тем расслабляющим теплом, какое возникает в душе при встрече с любимым, и все больше покоряло ее.
Способны ли вы мысленно произнести слово столь мощное, чтобы оно отразилось от каменных сводов? У Элеоноры оно отразилось не только от сводов, но и от стен, и от воды и зазвучало светлым, ликующим хоралом.
Холодный, сырой, похожий на погреб, туннель казался ей нутром живого, бесценного для нее организма, местом сокровенной жизни, а не леденящей смерти. И то, что она так скоро, во время первой же самостоятельной прогулки, проникла сюда, было для нее свидетельством согласия, ответом на ее слезы — Амстердам сказал ей «да».
За поворотом, под той же самой аркой снова блеснуло солнце, добежало до них по стенам и по воде, превратив фигуру старика в силуэт.
Вскоре они вышли на широкую воду. Корабли, пришвартованные к набережной, как бы протягивали свои рули навстречу тем, кто плыл мимо, словно стояли здесь в почетном карауле.
На мачтах и стеньгах реяли длинные вымпелы; ветер наверху был уже не городским, тесно жавшимся к земле или к воде, нет, там в вышине дул вольный ветер. И повсюду флаги — на вантах, на корме, среди мачт и такелажа. В доме праздник бывает лишь изредка, на борту корабля праздник всегда.
Между тем флаги — вовсе не главное, они только предвестники. По-настоящему украшают корабль его паруса; лишь когда они подняты, корабль обретает истинно праздничное величие.
Так думала Элеонора, сидя на румпеле. Яркое солнце и оживление вокруг наполняли ее радостью, казалось, и сама она украшена множеством флагов.
Теперь путь лежал среди выкрашенных светлой краской судов, на которых висели бурые от смолы шлюпки, мимо домов со смотровыми башнями, откуда судовладельцы могли в подзорную трубу заблаговременно увидеть приближение своих кораблей, чтобы успеть заключить на бирже новую сделку, а затем барка, миновав Новые шлюзы, вышла на открытую воду.
Элеонора впервые в жизни увидела открытую воду, воду до самого горизонта, воду, которая касается небес и которой касаются небеса, воду, по которой можно плыть и плыть, не ощущая более ни длины, ни ширины, ни высоты — необъятный дом моряка. Ей захотелось, чтобы ветер, доселе неведомый ей вольный
