— Нет, я не поняла, правда, что ли? — спрашивала она с самым растерянным видом, но парни не отвечали. — Вот придурки, — пожала она наконец плечами. — Все бы вам смеяться только и смеяться. Ничего за душой серьезного.
20
Началось, наверное, лучшее время в жизни Вальки — в той жизни, что прошла на наших глазах. Он был спокоен и счастлив, мы видели это. Он больше не скрывал от нас свою Анну, звонил ей без повода, просто поластиться, и она, случалось теперь, сама звонила ему. Она настояла, чтобы он сдал-таки сессию. Валька уволился из пекарни, не отлучался с Анной по вечерам, сидел и учился. Скрипя, сессия двигалась. После каждого сданного экзамена, как подарки, были прогулки с Анной по Москве, оттаивающей днем, замерзающей вечерами. Они исходили весь центр, были в Третьяковке, в Музее революции и Историческом. Валька возвращался с прогулок вдохновленный и пьяный. Мрачное очарование революцией, смутная ностальгия по гремящему прошлому, по безумию и безудержному кружению России в череде войн, по тьме нашей истории, что несла в себе Анна, — все это стало проникать в Вальку тоже и лежало тенью на его лице, когда он возвращался к нам в общагу, промерзший, но счастливый.
— Ты бы хотел жить тогда? — спросил его как-то Андрей.
— Она бы точно хотела, — ответил Валька про Анну.
— А ты сам?
— Мне фиолетово, — пожал плечами Валька. — Мне и сейчас хорошо. И тогда, наверное, хорошо бы было.
— Безыдейный ты. Несознательный, — покачал головой Дрон серьезно. — А я бы вот не хотел, — сказал потом. — И при совке тоже. Сейчас ты сам за себя. А тогда надо было на кого-то равняться. Надо было каждый свой шаг с какими-то общими, абстрактными целями соотносить. А на фига мне, подумай, на фига мне эти цели? Это сейчас можно жить, как тебе хочется. А тогда любой мог тебе сказать, что ты не так живешь, как надо, и не только тебе, а кому надо на тебя сказать — и все, ту-ту, пишите письма! Тогда все, поголовно, должны были быть, как твоя Анна: передовиками, идейными. «Все равны, как на подбор!» А кто не такой — не достоин идти с нами в ногу. Ты об этом думал? Все-то такими быть не могут.
— Андрюх, отвали, — поморщился Валька с ленцой. — Чего ты меня лечишь? Теперь уже никто не знает, как тогда жили. Как на самом деле тогда жили. Вот не верю я во все это идейное фуфло, пропаганда все это, хоть тогдашняя, хоть нынешняя.
— А во что ты веришь? Во что — ты!.. — Дрон хотел было разразиться новым монологом, но Валька скорчил гримасу, и тот остановился.
— Люди всегда только о себе думают. И тогда так было. И всегда так будет. Вот в это я верю. А остальное все — внешнее, условия. К ним просто приспосабливаешься.
— Хорошая философия, — разочарованно, что не получилось полемики, фыркнул Дрон. — Жизненная такая. С ней не пропадешь.
— Я и не пропадаю, — улыбнулся Валька.
Дрон пытался еще как-то расшевелить его, но он оставался спокойным и благодушным, на споры не шел, на провокацию не поддавался. Ему и правда казалось, что будет ему везде хорошо, где бы ни была его Анна, ведь жить человеку можно в любых условиях и при любой власти. Билеты на поезд в Ульяновск и обратно, купленные заранее, красовались на полке, прислоненные к корешкам книг. Он все чаще представлял себе дом, представлял Анну там, и от этого слегка кружилась голова. Обещание тихого семейного счастья, размеренной жизни, уюта было в этом видении, и оно сильнее манило Вальку прочь из бесприютности общажной жизни.
21
Двадцать пятого января они приехали в Ульяновск утренним поездом. Анна отчего-то очень нервничала. В вагоне было прохладно, она всю ночь просидела, кутаясь в одеяло, как в плед, облокотившись на столик локтями и глядя в окно, в темноту, на огни России. Ее лицо казалось бледным и вытянувшимся. Валька просыпался на остановках, свешивался с верхней полки и шептал ей, чтоб ложилась. Она отнекивалась вежливо и как-то не по-своему мягко.
Поезд был полон: возвращались на каникулы студенты, ехали домой московские служащие и вахтовики, набились челночницы с котомками — бабищи с зычными голосами и базарными ухватками. Вместе с этой толпой Валька и Анна спустились с поезда, миновали маленький старый вокзальчик и пошли на остановку. Город только продирал глаза. Было морозно, редкий сухой снег сыпал с неба, под порошей хрустела жесткая наледь. Яркий зимний свет заливал привокзальную площадь. Анна глубоко вдыхала колкий воздух и оглядывалась по сторонам горящими, возбужденными глазами.
— Как хорошо! Свежо! И пахнет как! — с восхищением говорила она.
— Провинцией, — усмехнулся Валька.
— Я тебе смешной кажусь, да? — посмотрела на него Анна счастливыми, лучистыми глазами. — А мне не жалко, мне так радостно. Это ведь здорово, что мы сюда приехали. Замечательно, что ты такой простой, что не москвич.
— Я тебе только этим и ценен? — спросил Валька.
— Нет, почему же. — Анна смутилась. — Зачем ты так сразу…
— Прости, солнышко, — сказал он и поцеловал ее. — Прости.
Вместе с толпой они забились в автобус. Анна протолкалась к замерзшему окну, отдышала и протерла варежкой глазок и стала жадно выхватывать стылую малоснежную улицу, редких людей, грязную дорогу, раскоряченные деревья. Когда автобус спустился на мост и поехал через Волгу, Анна заахала от бескрайнего бело-серого ледового поля.
— Вот она какая, Волга… Мы ведь еще ее увидим, да? Мы ведь погуляем?
— Летом, конечно, лучше. Летом вообще кайфово, — сказал Валька не без гордости.
На левом берегу, в авиационном районе, где Валька жил, было ветрено, пустынно, прохожие скользили по нечищеным тротуарам, снег давно вымело. Серые коробки домов, скелеты деревьев, одинаково одетые люди, грязные сугробы на редких клумбах — все это выглядело тревожно и бесприютно под пронзительным ветром с Волги. Он гнал Вальку и Анну в спину, заставлял хвататься друг за друга, скользя на льду, трепал Аннину юбку, Аннину шубку, рвал облака на небе и менял погоду. Оттепель, которая стояла несколько дней до того, воевала с наступающими с Урала морозами. Городок в молчаливой тревоге наблюдал за этой борьбой. На щеках у Анны разгорелся от ветра румянец, когда они наконец добежали до Валькиного дома и позвонили в дверь.
— Ах, как у вас хорошо! — с придыханием заявила Анна с порога, стоило только Валькиной сестре открыть дверь.
— Приехали? — С кухни, вытирая руки, выходила Валькина мать. — Я чай как раз заварила, как чувствовала, что вы сейчас придете. Ну проходите, что встали. Валентин, привез, что я просила?
— Ага, — ответил Валька, весь освещаясь тихой беззаботной улыбкой и погружаясь тут же в привычный домашний быт.
Не заботясь о формальностях, он коротко представил матери и сестре Анну, пронес сумки в комнату, где раньше жил вместе с сестрой, а теперь осталась она одна, и уже размашисто шлепал по дому босыми ногами и как-то одновременно успевал делать все сразу: включать на компьютере любимую музыку, показывать Анне фотки со своих походов, скупо рассказывать матери о московском житье, доставать всякие вещи, чистить на кухне картошку, то и дело целовать и обнимать Анну, расписывать ей, что станут делать они в эти дни, куда пойдут, что увидят. Его охватило буйное, безалаберное, счастливое настроение, как будто высвободилась энергия, зажатая Москвой. Анна тоже радовалась, охотно отвечала на любые вопросы о себе, рассказывала сама, непривычно часто смеялась.
