«...Но это, можно сказать, вторая часть биографии Кащея. А начинал он ее разбоями на Днепре, охотясь за рыбаками князя Владимира... Каждый лодочник, плывший вниз по течению, приставал к большому острову, расположенному в четырех днях пути от устья, и приносил жертву - хлеб, мясо, молоко, вино или медовый напиток под большим дубом, выпрашивая счастливого возвращения. Вот там-то и обосновался Кащей. Рыбаков и проезжих купцов он обращал в золотых и серебряных рыбок и уносил в свое тридевятое царство, тридесятое государство. Наконец, терпение князя истощилось, он повелел Казарину отыскать татя и наказать его. Тот выловил в глубинах Днепра щуку, заставил ее заговорить и так узнал местопребывание исчезнувших рыбаков. Набросив на щуку петлю, Казарин вынудил ее (а это был сам Кащей) освободить их...» (цит. по Снисаренко А. Третий пояс мудрости. Блеск языческой Европы, – Л.: Лениздат, 1989, с. 207-208.). Источник, к сожалению, весьма ненадежный, но больше этого сюжета автору нигде найти не удалось. Можно только предполагать, что тут пересказывается один из малораспространенных вариантов былины о Казарине или поздней сказки с участием былинных героев (однако, маловероятно, что автор популярной книги передает этот вариант с искажением, судя по тому, что другие сюжеты он пересказывает близко к первоисточникам).
Этот сюжет имеет два любопытных штриха:
1.Упоминание о Днепре. О том, что это – не позднейшая вставка, говорит упоминание о жертвоприношении на «большом острове» (Хортице) под «большим дубом», то есть то, о чем писал Константин Багрянородный: в X веке русы приносили жертвы именно после порогов, идя вниз по Днепру.
2.Щука, превращающая купцов в золотые и серебряные рыбки и уносящая их, естественно ассоциируется с пиратским судном (или флотилией), охотящимся за золотыми и серебряными монетами у проезжавших по Днепру купцов. Следует напомнить, что «черняховцы» широко торговали хлебом с Империей. Крупнейшим торговым путем должен был быть Днепр (на его берегах было два крупных «сгустка» черняховских поселений – среднее Поднепровье и большая излучина [Рыбаков 2001: 24]). С другой стороны, Днепр служил границей между славянами и готами [там же], а готы (в том числе, вероятно, и остроготы) в III-IV веках прославились пиратскими набегами [Моммзен 1995 т.5: 170] на южное и западное побережья Черного моря. Какие есть основания полагать, что на Днепре они вели себя иначе?
Если же данный сюжет – не позднейшее творение, а наоборот – почти «вымерший» архаический вариант, то ценность его в том, что это – единственный фольклорный сюжет, не связывающий Кащея с амурными делами. Остальные – это или он кого-то похищает, или наоборот – у него увозят невесту (в былине об Иване Годиновиче). Получается, что этот персонаж когда-то играл более важную роль в фольклоре, и только впоследствии эта роль была средуцирована к образу неудачливого любовника. А то, что Кащей в данном былинном варианте – действительно тот персонаж, который нас интересует, а не его тезка (например, Н.В.Новиков [1974: 193] пишет о сказочных сюжетах, где Кащей дублирует других отрицательных персонажей), видно из сходства рассматриваемого варианта с другими сюжетами, в которых исконность Кащея несомненна. Его пиратское корыстолюбие находит свою параллель в «первой» сказке. То, что пирату пришлось побывать в руках у Казарина «на положении пленника» сходно с коллизией «второй». А с былиной об Иване Годиновиче аналогично место действия – Днепр (Иван дрался с Кащеем где-то между Черниговом и Киевом).
Предварительное замечание
Рассмотрев вышеуказанные фольклорные источники, можно сделать, казалось бы второстепенный, но довольно немаловажный вывод: совершенно несостоятельным является характеристика Кащея как «колдуна-чародея» (например, [Мифология 1998: статья о нем]). Способности Кащея в фольклоре обладают как раз низшей степенью волшебства. В былине у него вообще отсутствуют какие-либо способности к этому (ср. по контрасту с обстоятельствами его смерти, даже Настасью он уговорил помочь ему, используя только рациональные, причем, вполне убедительные аргументы). Во «второй» (волшебной!) сказке его сверхъестественные способности не идут ни в какое сравнение со способностями остальных персонажей. Освобожденный, он «вихрем вылетел в окно» [Афанасьев 1958 т.1: 377], но зачем ему это было нужно? Скорее, здесь следует видеть обычную метафору (ср. современное: «пулей вылетел за дверь»). И даже указывается [там же: 378], что и коня волшебного он достал у Бабы-Яги. Остальные детали его описания – характеристики физически сильного человека и умелого воина (для сравнения – главного героя в этой сказке даже оживляют из мёртвых). А в «первой» сказке, кроме пресловутой «смерти в яйце», у него, практически, нет ничего волшебного (А.Н.Афанасьев приводит три варианта этой сказки [1958 т.1: 358- 376], но во всех трех из них Кащей просто «приехал и увез» женщину без всякого сообщения о сверхъестественных действиях или превращениях.
Большие волшебные способности у Кащея в «пиратском» сюжете: там он оборачивается щукой, чтобы грабить проплывающих по Днепру купцов, но еще в XVIII веке один турецкий адмирал за удачные пиратские вылазки на Средиземном море получил прозвище «крокодил морей», и что тут волшебного? Такую же метафору можно предполагать и для происхождения русского сюжета.
Хотя Н.В.Новиков также характеризует Кащея, как волшебника: «Сила его [Кащея – В.Б.] волшебства огромна, но не беспредельна...» [1974: 197], но в другом месте он пишет: «В двух русских вариантах борьбу с богатырями, овладевшими кащеевыми дочками, Кащей ведет волшебными средствами (срубает головы мечом Сам-самосеком... превращает силачей – спутников Ивана Сосновича в камень...» [там же: 199]. Также отмечается, что в сказках выделены «реально-жизненные» и «бытовые» черты Кащея – ест то же, что и люди, не людоед, по-отцовски привязан к дочерям и т.п. [там же: 201-202]. «Меч Сам-самосек» – это сказочный синоним для просто хорошего меча в богатырских руках. Получается, что во всем русском волшебном фольклоре, где герои используют чудодейственные средства чуть ли не ежеминутно, Кащей только один раз применяет их в бою. Отличие от других героев огромное и совершенно не совместимое с привычным определением его, как «чародея».
Наконец, даже эта его спрятанная смерть - это отнюдь не «внешняя душа, bush soul» [Пропп 2000: 249], а просто продукт «военной магии» самого низшего уровня. Ещё в XX веке донские казаки верили, что, если казак, чудом спасшийся от смерти в бою, завладеет вражеским оружием, едва его не убившим, то тогда ему (как былинному Илье Муромцу) «смерть на бою не писана». Причем, казак, завладевший оружием, «в котором его смерть таилась», отнюдь не считался волшебником или даже колдуном. Поэтому «иголка в яйце», спрятанная Кащеем, ведёт своё происхождение от какой-нибудь «золотой стрелки», «заговорённой стрелы» и т.д., от которой «была суждена смерть» Кащею и которой последний сумел как-то завладеть, после чего благоразумно спрятал подальше (казак, захватив шашку или пику, «в которой его смерть таилась», вооружался ею сам, но стрела – это другое дело; если ею выстрелить, враг её подберёт и выстрелит в тебя, от нее уберечься – только спрятать).
Мотив чудесной неуязвимости воина в бою широко распространен в фольклоре разных народов (см., например, [Исландские саги 1956: 747, 750-751]), но далеко не всегда такой воин - волшебник и колдун. Например, в «Песни о нибелунгах» Зигфрид искупался в крови убитого им дракона и стал неуязвим для любого оружия [Западноевропейский эпос 1977: 336], хотя этот герой совершенно не связан с колдовством, а просто могучий воин (у него есть еще «плащ-невидимка», но его он добыл в бою у нибелунгов без какого-либо волшебства [там же: 250]). Понятно происхождение сюжета о неуязвимости – во все времена бывали воины, которые из самых жарких схваток постоянно выходили невредимыми («как заговоренные»); можно добавить, что на формирование этого мотива повлияло также появление защитного вооружения и дружинников, выполнявших роль телохранителей вождя. Других признаков волшебника у Зигфрида нет, и гибнет он как обычный человек: коварный Хаген обманом узнает у жены Зигфрида Кримхильды о единственном уязвимом месте «королевича Нидерландов» и наносит ему смертельную рану [там же: 335- 337, 345]. В русских сказках так убивают Кащея, только тут его «подруга» помогает убийце сознательно.
Не хотелось бы проводить прямую аналогию между русским и германским сюжетами, но хорошо видно, что и Зигфрид, и Кащей – не «колдуны» и не «чародеи». Оба они неуязвимы в бою и имеют по
