были восхититься хоть чистым листом бумаги, лишь бы у этого листа нашлись противники.
Еще на первом году учебы Женьку выгнали из института. Причина нелепая — разбил часы на улице, чуть ли не на спор — метнул бутылку. За это он был отчислен из списков студентов, лишился места в общежитии и начал полубродячую жизнь в чужом городе. Пусть об этом расскажет кто-нибудь другой. Скажу лишь, что ему было не сладко, и поскольку поступок, был очень уж легкомысленный, детский, но вовсе не криминальный, то не покидала надежда, что дело еще можно как-то поправить. С этой надеждой он и пришел однажды в кабинет первого секретаря горкома комсомола, чтобы покаяться и попросить защиты. А секретарем тогда был недавний выпускник нашего института, Коля Иопа. Они уже сталкивались лбами на публичном обсуждении горячей повести «До свиданья, мальчики», напечатанной недавно в журнале «Юность», знали кое-что друг о друге, так что приход Будинаса в кабинет секретаря был не совсем случайным. Дальнейшие события передаю со слов Николая Ивановича Иопы, ныне — профессора Рязанского радиотехнического университета.
Секретарь Коля был тогда по макушку занят организацией городского праздника «День Молодежи» (26 июня). Он задумал праздник невиданного для Рязани размаха. С ночным факельным шествием. С неба на толпу должны были сыпаться листовки с текстами комсомольских песен, как они сыпались на голову Чкалова после перелета через Северный Полюс. Коля уже заказал на местном оборонном заводе специальное разбрасывающее устройство. Но оборонщики подвели. Сначала кивали «да-да», а накануне праздника ответили, что для спецзаказа у них не хватает производственных мощностей. Тут-то и возник кающийся Будинас перед растерянным первым секретарем горкома комсомола.
Секретарь сказал: «Помоги мне, а я помогу тебе. Придумай какое-нибудь простенькое, разбрасывающее устройство, к 26 июня, и я позабочусь, чтобы тебя восстановили в институте». Будинас подумал, поспал ночь, и утром сказал: «Придумал».
Устройство должно было состоять из веревочки, за которую нужно было дернуть. Веревочка обрывала бумажную полосочку, которой заклеен клапан мешка, и оттуда посыплются листовки.
Идея понравилась. Для организации «сброса листовок» и необходимых согласований секретарь горкома дал в распоряжение Будинаса свою машину с шофером. А согласования предстояли нешуточные. Ведь мешочки нужно было поднять в воздух на вертолете (чувствуете размах?).
Вертолетчики встретили Будинаса хорошо, только сказали, что ночью по городу вертолетам летать нельзя.
Тогда было решено использовать воздушные шары. Местный десантный полк согласился выделить 16 кубовых воздушных шаров-зондов, наполненных водородом, и 16 солдат. Солдаты-десантники должны были нести эти шары на специальных тросах, и в нужный момент дернуть за веревочки. Но уже на празднике операция чуть было не сорвалась: местные мальчишки, увидев диковинные шары, стали стрелять в них из рогаток. Если бы они продырявили шар, то водород мог бы взорваться. Когда же солдаты, ответственные каждый за свой шар, вступили с мальчишками в словесную перепалку, те принялись обстреливать десантников. Так что у Будинаса появилась еще одна задача — обеспечить безопасность солдат.
И со всеми своими задачами он справился. Правда, когда пришло время десантникам дернуть за веревочки, ветер изменил направление, и листовки с текстами комсомольских песен высыпались не у памятника Ленину, а залетели во дворы Первомайского проспекта, и никто (кроме дворников утром) листовок с комсомольскими призывами не заметил.
Все же секретарь Коля Иопа выполнил обещание. На следующий же день он поговорил с ректором института, Иваном Сидоровичем Ковалевым, и тот пообещал восстановить энергичного комсомольца с начала нового учебного года. Хотя для секретаря горкома этим дело не кончилось. Главный пожарник города заявил, что шестнадцатью водородными шарами, да еще в соседстве с факелами, можно (при злом умысле) уничтожить полгорода. Слава богу, что была уже «оттепель», и за такие вещи людей уже не расстреливали. Все же на бюро обкома стоял вопрос об исключении секретаря из партии, но ограничились строгим выговором с занесением в учетную карточку.
Казалось, в судьбе Будинаса наметился перелом к лучшему. Но в высших сферах дуют свои ветры, о которых до поры до времени внизу ничего не знают. Вскоре в рязанском институте появился другой ректор, а Иван Сидорович Ковалев стал ректором нового Минского радиотехнического института.
Иван Сидорович был человеком обязательным, обещание, данное Коле Иопе, он выполнил, принял Будинаса на 1-й курс своего нового (минского) института. Так Будинас оказался в Минске.
Однажды в 65 году мы (трое недавних рязанских выпускников) прикатили в Минск с надеждой найти в Минском институте работу (уже поработав в Рязани пару годков и заскучав). Там мы разыскали Будинаса — он оказался известной личностью в своем институте, устроил нам встречу с ректором (встреча была теплой, но безрезультатной), и до нашего вечернего поезда показал нам город и привел к себе домой. Он уже был женат, жили они с женой в приличной квартире родителей, бытовые условия по контрасту с недавней рязанской неустроенностью были приличными, но со своим тестем Женя, кажется, не очень ладил. Так он сказал, хотя никого из его новой семьи мы не увидели — все на работе. Он показал нам статью в республиканской молодежной газете. О чем там — я уже не помню, но... Настоящая газета, большая статья, фамилия приятеля крупными буквами — все это произвело сильное впечатление. Пришлось посмотреть на Будильника с новой стороны. Ведь до сих пор были лишь разговоры, задиристые выкрики, «бригантина поднимает паруса» во весь голос на темной улице, а тут вдруг...
Женя показал черновики нового материала, который он должен сдать в газету завтра... Удивительно. Оказалось — это еще не все: в своем институте они «заквасили» студенческий театр, на базе творческого потенциала нашего приятеля. Мы-то у себя вплотную занимались студенческим театром, но Женя касался этого лишь как благодарный зритель.
Простились на вокзале, не оставляла мысль «что-то есть в этом парне...» и еще мысль «вряд ли еще встретимся...».
Но однажды он приехал в Рязань, привез рукопись своей первой повести, которую, помню, два вечера читал вслух на моей кухне. Как удивительно и ново было видеть Будильника собранным, родившим настоящий текст, ведь нечто подобное каждый из нас тогда замышлял. Но Будильник написал, а мы только собирались. Это была повесть о первой любви. Задиристый молодой герой неопределенных занятий (потому что еще, к сожалению, школьник), надежные друзья, выручающие в драках, головокружительная красавица без комплексов, одаривающая любовью молодого героя, и роковая разлука. В общем, аксеновский джентльменский набор. Но чувствовалось, что автор пишет о себе, и верилось в его чувство.
Мы тогда в своем кругу были наэлектризованы самизда-товскими текстами Роя Медведева, песнями Александра Галича, попытками оправдания Сталина (признаки этого стали появляться на страницах официальной печати). А Женя спокойно сказал (и сейчас помню, как дымок вьется над его сигаретой), что вот вы так лихо говорите о Сталине, и думаете, что о нем можно только так, и что все думают так же. А в нашей' семье, например, никто не смеет сказать о нем плохо. Во всяком случае — при матери. Потому что он спас моего брата от смерти. Такова легенда. Мать никому не позволила бы в своем доме таких слов... В нашем доме он святой.
И рассказал, что в годы войны старший брат Леонард был тяжело ранен. Спасти его могла сложная операция в Москве, а в условиях военного госпиталя, где он оказался, шансов не было. И мать написала письмо Сталину. И случилось чудо. Дошло или нет письмо до адресата — никто не знает, но вскоре из центра пришло распоряжение. Брата самолетом переправили в Москву, и он был спасен.
Где правда в этом изложении, а где фантазия — не знаю. Ведь это было в характере Будильника — сфантазировать половину текста, лишь бы не дуть в общую дудку. И тут есть (кажется) ключик к разгадке Женькиной главной (пожалуй) особенности, выражавшейся в полном отсутствии робости перед авторитетами всех видов и властными кабинетами (кроме высокой жизненной энергии и литературной одаренности). Прибалтика ведь почти не жила под прессом сталинского авторитета. А в наших краях этот «авторитет» гулял по дворам и весям уже три поколения, и успел сформировать у людей неистребимую робость. В наших краях прочно бытовало (бытует и сейчас) настроение, что «все бесполезно». А в непуганых краях могла сложиться иллюзия, что «все можно». Этой своей иллюзией прибалтиец Будинас и выделялся. Конечно, мы тоже иногда бывали не менее нахальными, чем он. Но нам при этом приходилось бороться со своей робостью, а у Будильника это получалось само собой.
Как-то я рассказал Будинасу о своем друге Жене Власенко, который вдруг оставил техническую службу (протекавшую, казалось, вполне успешно) и поступил в провинциальный театр. И тоже работал
