успешно. Через пару лет он попытался пристроиться в какой-нибудь московский театр (семья-то была в Люберцах). В театрах он оставлял открытки со своим адресом, на случай появления вакансии, но тщетно. В отчаянии он принял предложение на хозяйственную, очень высокооплачиваемую должность в какой-то таежный поселок (семья устала от двухлетнего актерского безденежья). Но ехать туда можно было только с серьезной домашней собакой, поскольку места там криминальные. Семья уже занялась поисками подходящего пса. И тут приходит открытка — приглашают явиться в отдел кадров Большого Театра. Его сразу приняли в миманс. Счастливый, он возвращается из театра домой с радостной вестью. Ему навстречу бегут жена и две дочки, все безумно возбуждены — нужны срочно 200 рублей. Им предложили щенка, они его уже видели, влюбились с первого взгляда, и кроме этого щенка, им больше ничего в жизни не надо...
Так в одночасье они получили работу в театре, любимого пса и долг в 200 рублей.
Будильник слушал внимательно, посасывая трубку. Потом сказал: «Подари мне этот сюжет!».
Тогда я понял, что Будинас теперь — писатель. Теперь Жизнь и Текст для него неразделимы,
В конце 1980-х годов подули иные ветры, страна стала закипать. Поднимались экологические волнения, межнациональные вспышки, голодные бунты, на наши головы высыпалось столько нового, интересного, ранее запретного, что, несмотря на пустые прилавки, голодные животы, мы испытывали эйфорию от уже наступивших и грядущих перемен. Казалось, что в любом случае «завтра будет лучше, чем вчера». Но где-то уже появились горячие точки. Доходили слухи, что и в Минске неспокойно, гремело незнакомое слово «Куропаты». Приходила тревожная догадка: «не обошлось там без Будильника...».
И однажды он позвонил: он в Рязани, на два дня. Очень занят — снимается документальный фильм по его сценарию, о рязанской мясомолочной авантюре 1958 года. Освободится вечером, придет с оператором, они принесут водку, а мы должны приготовить что-нибудь покушать...
С едой было тогда туго, но местные куры по 2 руб, 65 коп. в Рязани еще продавались (вскоре и их не стало). Так что нам с женой Леной удалось накормить «киношников».
Мне показалось тогда, что Женя почти не изменился внешне. Стройный, глаза живые, реагирует быстро, но не поспешно. С ним был оператор, крепкий красивый парень, даже обаятельный, с черной бородкой, и уже с именем — недавно получил какую-то киношную премию за репортажи в горячих точках. Горячие точки — его «жанр». К стыду своему, фамилию его я забыл. После Рязани он должен был снова ехать в какую-то горячую точку (кажется, в Таджикистан). Не более чем через месяц из теленовостей мы узнали, что он убит. Поймал пулю с камерой в руках.
А Женя в тот вечер рассказывал о минских волнениях. С его слов, он не имел никакого отношения к демонстрации, но знал о ней (акция поначалу не была связана с Куропатами) и вышел посмотреть на толпу, по журналистской привычке. Огромное скопление людей двигалось по шоссе, а впереди путь был перегорожен автобусами и спецназом в боевом снаряжении. Но толпа ничего этого не видела, она шла по нижней дороге (там два уровня местности). А Женя стоял на виадуке и понимал, что еще несколько минут, и передние врежутся в автобусы, не смогут остановиться под напором задних. Начнется мясорубка.
И тут родилось решение: он увидел, что от шоссе идет ответвление, узкая грунтовая дорога на Куропаты. Передние ее уже прошли. И Будинас вдруг закричал: «На Куропаты!», и толпа услышала, она ломанулась на грунтовую дорогу. И все подхватили: «На Куропаты!»
Столкновения не произошло, крови не было. Но Куропаты -это кладбище, сакральное место с политическим подтекстом, и демонстрация неожиданно получила иное политическое звучание... О Куропатах заговорили на всех волнах.
Недавно его паруса снова поймали ветер. Это был уже не ветер оттепели 1960-х. Публика уже читала Генри Миллера, Харуки Мураками. Нобелевскую премию по литературе уже получила Эльфрида Елинек. И он написал книгу — «Давайте, девочки». Книгу, в которой он окинул взглядом свою жизнь. В этой книге, более чем в других его текстах, чувствуется писательский профессионализм. Ее нельзя читать девочкам. Она должна возмутить свет. Ведь это же Будильник, (Кстати, удивительно совпадение имени — Будинас Евгений Доминикович — и сущности его личности: будить и доминировать).
Я написал ему отзыв, который, кажется, порадовал его. Отвечая, он написал, что планирует устроить громкую презентацию своей последней книги, и совершить турне по дорогим ему местам. Маршрут еще не составлен, но Рязань в него уже входит.
Вячеслав Никифоров
Бывают же люди, из которых мозаикой складывается... пусть не портрет, но эскиз эпохи, обобщенное имя которой — XX век!
Он жил в ней, в эпохе, как дома, 50 лет до рождения и 50 после. Евгений был накоротке с веком, век Его устраивал. Век был что надо: безумствующим, кровавым и коварным, вместе с тем — прекрасным и яростным, взывающим к горячим и честным сердцам, дразнящим надеждами и верой в завтрашний день.
Евгений верил в будущее, трезво коренящееся в сегодня. Азартный и неисправимо романтичный. Он боготворил, как мне казалось, здравый смысл. Его смешили дураки и дороги, для Него они априори оставались позавчерашними, а все гениальное, когда бы оно ни рождалось, обречено на успех, надо только двигаться, на месте не стоять. И гении для Него всегда были живыми, их можно было подергать за бороду. Это выражалось в том, что Он прокладывал им дорогу в нашу менталь-ность, цитируя и декламируя их с такой самоуверенностью, будто это Он сам сочинил, а не Блок, Маяковский, Мандельштам... и новые любимые поэты: Евтушенко, Вознесенский, Окуджава.
А парадокс был названием Его стиля жизни. В мою жизнь Он врывался сквозняком. Иногда громом с безоблачных небес. Чаще — разбойником с большой дороги. Все, что было на виду, поест, попьет, предпоследний рубль заберет, но в долгу не оставался, щепетильный был. Плюхнувшись в ледяную воду, вы навсегда прощаетесь с комфортом и проклинаете себя за этот поступок, но уже через несколько секунд испытываете блаженство и принадлежность к космосу по имени Здоровье. Так же и после Его вторжений.
Если же Он не врывался, то ранним утром бесшумно вскрывал знакомую дверь деревянного дома и, пока мы спали за фанерной перегородкой, «копал» два десятка яиц на самую большую сковородку...
...Мы с подругой актерствовали в рязанском театре. Он же щелкал семечки политехнических наук. Наши друзья тоже где-то что-то «щелкали». А вместе мы жили другой, не своей жизнью, которая определялась появлением Будинаса. На этот раз — неслышным. На этот раз — спасительным появлением.
Наш актерский дом был двухэтажно-деревянным и стоял набекрень. При появлении Жени возникало предчувствие конца этого дореволюционного строения, казалось, что оно вот-вот рассыплется, если Он взбежит по лестнице или громко вспомнит Маяковского...
Так вот, перекоцав двадцать яиц в большую сковородку, Женя чиркнул спичкой и...
Рвануло! Его отбросило от плиты. Фанерную дверь сдуло. Я с подругой взлетел над постелью.
— С потолка закапали желтки! — вспоминал Женя потом.
А сразу после взрыва Он оглаживал ладонями опаленные ресницы и вопил:
— Я спас вас от неминуемой гибели! А если бы электричка из Москвы опоздала! А если бы!..
Надо было скорее признаваться в том, что ты — идиот, не проверивший на ночь газ, но еще не вполне скотина, если благодарен Ему за спасение. Женька любил быть признанным, и это не было только тщеславием. По Будинасу — это было свидетельством того, что жизнь продолжается, и в ней всегда есть место подвигам. А значит, и героям.
А дом стоит до сих пор. Уже в начале XXI века я побывал в Рязани на той улочке. Так и не решился подняться по широкой перекошенной лестнице. «Никогда не возвращайся в прежние места»...
Будинас еще был в Минске, в Дудутках, или в Вильнюсе, но уже не было нашей юности. Одно место ее оставалось, одно из немногих. Днем со стороны, с противоположного тротуара я смотрел на освещенное электричеством окно и слышал громкое пение молодыми глотками о «Бригантине» и о презрении к
