пропал... И уснул. А когда проснулся, глянул на часы — ахнул: два часа прошло! Бросился назад. Да-а... Калещук сидит совершенно стеклянный. Однако грамотно обложил себя подушками и потому держится прямо. Даже стакан в руках не дрожит. Только голос — медленный и негромкий. Нет, надо выручать товарища! Хватаю бутылку водки и кричу: «Ну-ка все быстро выпили! За дружбу народов!» И опять разливаю. «А теперь — за любовь народов!» Снова разливаю и лихорадочно думаю, за что бы еще предложить выпить. Но слышу — Калещук бормочет: «Не надо, Женя...» Я ему: «Как не надо, Юрка? Я сейчас быстренько всех напою, и мы свалим отсюда!» А он: «Бесполезно, Женя. Они меняются». И тут я стал приглядываться. Ну да: вот один тарелку с костями вынес, другой вошел, на его место сел, его стакан поднимает. А этот — пустое блюдо утащил, с полным блюдом винограда совсем не он появился, но на его место устроился, из его стакана пьет...»
Кажется, весь кишлак побывал в то воскресенье в домике на отшибе. Кроме раисов — те сразу куда- то подевались вместе со своими шляпами и портфелями.
Потом мы все сидели во дворе, вокруг медленного бездымного костра, пили бесконечный чай и молчали. Теперь их лица скрывал полумрак, и они тем более были неразличимы. Сомневаюсь, чтобы они знали, кто мы такие, — просто случайные гости, сдуру, но не со зла сломавшие им выходной день, и то уже была данность, то была дань — традициям ли, старинным обычаям или вновь обретенным привычкам. Заманчиво отделять зерна от плевел, но это из ремесла, а не из жизни: она слитна, без пробелов между эпизодами и словами.
По сюжету уже полагалось бы возникнуть песне, но они молчали. Песня звучала совсем не здесь — в других предгорьях, и возникла она в те давние года, когда созданная стараниями Будинаса команда одержимых одной задачей людей колесила по стране — из Бреста в Пярну, из Чебоксар в Полтаву, из Москвы в Тбилиси. В чем состояла задача, уже не столь важно, да и в решении ее мы не преуспели, однако след в наших душах те дни не могли не оставить, и если сейчас мы скорбим о потерях, то они отнюдь не географического свойства.
Когда-то, по дороге в Алазанскую долину Грузии, мы отстали от головной машины хозяев — что-то случилось с двигателем, какая-то шпилька вылетела. Однако не успели ни растеряться, ни расстроиться: один за другим к нам подкатили три жигуля, три водителя окружили нашего бедолагу, возбужденно толкуя, потом прыгнули в свои машины и умчались -один рванул дальше, а двое повернули в город.
Прошло минут десять, не больше — одна из машин вернулась, ее водитель раскатал на лужайке то ли плащ-палатку, то ли скатерть-самобранку, достал вино и стаканы, позвал нас, а сам поспешил на помощь нашему шоферу. И Будинас с ним -то ли вникать, то ли руководить. Вернулся второй водитель: втроем или вчетвером они водрузили новую шпильку туда, куда надо, а тот, кто уехал вперед, тоже вернулся и сказал, что нас будут ждать там-то и там-то. Подле нас остановились еще две или три машины, потом еще и еще, одни уезжали, другие возвращались, вино не убывало, а снедь становилась разнообразнее — все они, приехавшие и уехавшие, понятия не имели, кто мы такие. Но мы были в чужом для нас, но родном для них краю, и с нами было что-то неладно, и оставлять нас наедине с нашими неприятностями было нельзя, немыслимо, невозможно — и вот уже зазвучало знаменитое грузинское многоголосое пение.
— Это песни для открытого неба, — задумчиво сказал Будинас. — Да и сами они как будто с небес...
О чем пели — бог знает. Мне казалось, что поют о лошадях, дерзко скачущих по равнине или осторожно шагающих по горной тропе, и о всадниках, которые несут добрую весть или предупреждают об опасности. Поют о ветре, который свистит в ушах джигита, или о свисте пули, которая настоящего джигита не может догнать. Ну и дела, подумал я: обтянутые джинсой узкие зады этих парней никогда не знавали седел, и руки привыкли к баранке, а не к поводьям, ноги не ведали шпор, а только педали сцепления и газа. Но жива в каждом из них память о непрожитой жизни и, должно быть, именно она помогает им — да и нам тоже — оставаться людьми...
Костер у домика на отшибе кишлака догорал, и темень вокруг была такая, какой она бывает только в горах.
— Ты говоришь, завтра понедельник? — насмешливо сказал Будинас. — Что ж, приеду сюда завтра. А ты?
— Отправлюсь на створ, к скалолазам.
Не помню, чтобы Будинас что-либо написал о той поездке в Таджикистан. Да и я, признаться, лишь много лет спустя напечатал крошечный очерк о скалолазах. Но не о том, как отчаянно работали они на отвесах в створе Вахша, а о том, как терпеливо переписывали от руки в десяток общих тетрадей «Мастера и Маргариту», — в те годы булгаковский роман не то чтобы купить — достать было невозможно.
Еще я написал про чинару — ей тысяча лет, она была как форпост кишлака, который вместе с чинарой и яблоневым садом на склоне должен был уйти на дно водохранилища, когда там, где работали скалолазы, встанет плотина и завершится строительство гидроэлектростанции.
К каждой веточке исполинской чинары были привязаны белые ленточки, они тревожно трепетали под ветром, и мне объяснили, что это — в память об ушедших. Я спросил тогда, как очутились памятные знаки на самой вершине огромного дерева, и мне сказали, что те, самые верхние узелки, были завязаны очень давно, тысячу лет назад, когда чинара была не выше человеческого роста. Я подумал, что это красивая неправда, утешающий миф, потому что за тысячу лет любая тряпица тысячу раз истлеет, превратится в прах, даже нитки или следа от нее не останется. Но потом представил себе вот что: бывают, наверное, в этих краях особые ночи или даже дни напролет, когда чинара склоняет свою вершину перед памятью тех, кого нет, и дает возможность оставшимся отправить ленточки-послания то ли в прошлое, то ли в будущее.
Кажется, после той нашей командировки у Будинаса появились новые друзья в Таджикистане. В Грузии, Эстонии, на Украине и в Москве они никогда не переводились, и Будинас соединял их друг с другом, как соединяют каналами реки. В той слитной, без пробелов, жизни все имело смысл: лица и тени, многоголосое пение и молчание.
Потом добрые люди — в основном, из тех, кто тогда не жил, — стали доказывать нам, что мы жили неправильно, а наши представления о дружбе — сплошное лицемерие и пропаганда.
Но все было тогда по-настоящему— меж настоящими людьми. И если теперь случилось то, что случилось, то это всего лишь оттого, что настоящих людей стало меньше.
Виктор Козью
Женя Будинас был ярок в жанре короткого рассказа, хотя, похоже, сам об этом не подозревал. Прежде всего, здесь сказывалась авантюристичность его характера. А авантюра всегда быстротечна. Затянуть ее — и это уже нечто совсем иное: драма, мелодрама. И вообще что-то скучноватое и нудноватое. А ему всегда был нужен результат — и немедленно.
К малоформатному жанру его приучала и журналистика. Работа в агентстве печати «Новости» (АПН). Специфика этого агентства не терпела растянутости, очерковости и литературщины: событие, факт, резюме. И точка. Две-три странички максимум. И Женя делал это профессионально. Но подспудно в нем, наверное, зрело и сопротивление этому отработанному и наработанному профессионализму. Ему, как в старом еврейском анекдоте, всегда хотелось еще и немножко шить, чтобы жить лучше царя. И шил он широкие полотна: публицистические романы, документальные и просто романы.
В чем его зачастую и упрекали, как упрекали в свое время, кстати, и многих классиков, в том числе и А. Фадеева. Упрекали в неспособности писать коротко. И, как свидетельствуют очевидцы, однажды Фадеев не выдержал. Надо вам короткий рассказ — получайте: «А лодчонка-то была утлая»... — сказал старик, выдирая из задницы рака.
Нечто подобное можно вспомнить и о Будинасе. Вспомнить не как о факте творчества, без претензий на литературу и без оглядки на потомков. Случай для Будинаса действительно будничный, заурядный и промелькновенный.
Жили мы с семьей тогда под Минском. В Ратомке. Комната в комсомольском общежитии. Обживались.
